У любви черное знамя чумы

Schokk, Шура Кузнецова - Синие ирисы

[Куплет 1, Schokk]:
Любовь приходит и уходит, не обосновав.
Да или нет - всё остальное лишь игра в слова.
Пустая трата времени с болью, и все потеряно
В конечном итоге, где-то между шерстью и молью.

В прошлом друзья и дружба,
Мы потеряли: и глаза, и уши.
Танцевали Танго на горящих мостах.
Мы поступали, как нельзя, но нужно.

И крутить шарманку, устав
Мы практически тотчас же бежим.
За замки, взаперти устав -
Для любви критически опасный режим.

Говорят, что мир так построен.
Вот только наш почему-то в руинах.
Мы уснули так мирно в углу чей-то уютной квартиры,
Но к утру ночные бабочки порвут паутину.

И вдруг злит самый любимый сон.
Ты рядом с собой, рядом с тобой ей убитый сон,
Она где-то, чёрт ее знает.
Увы, у любви чёрное знамя чумы.

[Припев, Шура Кузнецова]:
Всё это вымысел:
Синие ирисы - платьице с вырезом.
Лет так 400 дней у тебя за плечом.
Так не случится и скрип половицами,
Год небылицами с якобы принцами,
Но ты не жалей ни о чём!

[Куплет 2, Schokk]:
Она лета в которую влюбился когда-то.
Боишься вопроса, запустила себя от того и ревность.
Пишет детективы, как у Кристи Агаты.
Жизнь не богата временем, не трать её даром!

Нам понять пора бы, но мы все строим города,
Чтобы подошвою стирать тротуары.
Я не заметил, что люблю тебя сильно.
Не заметил, как подкралась влюбленность -
Незаметная, как музыка в фильмах.

Не заметил, как стало тихо.
Улыбка скрасила усталый вид мой,
А ведь мои чувства растут медленно,
Как сталактиты - и тут всё просто.

Слышь! Я таким, как ты рос - ни шлюх,
Не за ложь и чушь. В моих глазах,
Ты - одна из Московских шлюх,
Что любят хвастаться чужой роскошью.

[Припев, Шура Кузнецова] x3:
Всё это вымысел:
Синие ирисы - платьице с вырезом.
Лет так 400 дней у тебя за плечом.
Так не случится и скрип половицами,
Год небылицами с якобы принцами,
Но ты не жалей ни о чём!

Транслитерация /транскрипция:
[Kuplet 1, Schokk]:
Lyubov' prixodit i uxodit, ne obosnovav.
Da ili net - vsyo ostal'noe lish' igra v slova.
Pustaya trata vremeni s bol'yu, i vse poteryano
V konechnom itoge, gde-to mezhdu sherst'yu i mol'yu.

V proshlom druz'ya i druzhba,
My poteryali: i glaza, i ushi.
Tancevali Tango na goryashhix mostax.
My postupali, kak nel'zya, no nuzhno.

I krutit' sharmanku, ustav
My prakticheski totchas zhe bezhim.
Za zamki, vzaperti ustav -
Dlya lyubvi kriticheski opasnyj rezhim.

Govoryat, chto mir tak postroen.
Vot tol'ko nash pochemu-to v ruinax.
My usnuli tak mirno v uglu chej-to uyutnoj kvartiry,
No k utru nochnye babochki porvut pautinu.

I vdrug zlit samyj lyubimyj son.
Ty ryadom s soboj, ryadom s toboj ej ubityj son,
Ona gde-to, chyort ee znaet.
Uvy, u lyubvi chyornoe znamya chumy.

[Pripev, Shura Kuznecova]:
Vsyo e'to vymysel:
Sinie irisy - plat'ice s vyrezom.
Let tak 400 dnej u tebya za plechom.
Tak ne sluchitsya i skrip polovicami,
God nebylicami s yakoby princami,
No ty ne zhalej ni o chyom!

[Kuplet 2, Schokk]:
Ona leta v kotoruyu vlyubilsya kogda-to.
Boish'sya voprosa, zapustila sebya ot togo i revnost'.
Pishet detektivy, kak u Kristi Agaty.
Zhizn' ne bogata vremenem, ne trat' eyo darom!

Nam ponyat' pora by, no my vse stroim goroda,
Chtoby podoshvoyu stirat' trotuary.
Ya ne zametil, chto lyublyu tebya sil'no.
Ne zametil, kak podkralas' vlyublennost' -
Nezametnaya, kak muzyka v fil'max.

Ne zametil, kak stalo tixo.
Ulybka skrasila ustalyj vid moj,
A ved' moi chuvstva rastut medlenno,
Kak stalaktity - i tut vsyo prosto.

Slysh'! Ya takim, kak ty ros - ni shlyux,
Ne za lozh' i chush'. V moix glazax,
Ty - odna iz Moskovskix shlyux,
Chto lyubyat xvastat'sya chuzhoj roskosh'yu.

[Pripev, Shura Kuznecova] x3:
Vsyo e'to vymysel:
Sinie irisy - plat'ice s vyrezom.
Let tak 400 dnej u tebya za plechom.
Tak ne sluchitsya i skrip polovicami,
God nebylicami s yakoby princami,
No ty ne zhalej ni o chyom!

Улица. Накрытый стол. Несколько пирующих мужчин и женщин.

Почтенный председатель! я напомню
О человеке, очень нам знакомом,
О том, чьи шутки, повести смешные,
Ответы острые и замечанья,
Столь едкие в их важности забавной,
Застольную беседу оживляли
И разгоняли мрак, который ныне
Зараза, гостья наша, насылает
На самые блестящие умы.
Тому два дня наш общий хохот славил
Его рассказы; невозможно быть,
Чтоб мы в своем веселом пированье
Забыли Джаксона! Его здесь кресла
Стоят пустые, будто ожидая
Весельчака — но он ушел уже
В холодные подземные жилища…
Хотя красноречивейший язык
Не умолкал еще во прахе гроба;
Но много нас еще живых, и нам
Причины нет печалиться. Итак,
Я предлагаю выпить в его память
С веселым звоном рюмок, с восклицаньем,
Как будто б был он жив.

Он выбыл первый
Из круга нашего. Пускай в молчаньe
Мы выпьем в честь его.

Твой голос, милая, выводит звуки
Родимых песен с диким совершенством;
Спой, Мери, нам уныло и протяжно,
Чтоб мы потом к веселью обратились
Безумнее, как тот, кто от земли
Был отлучен каким-нибудь виденьем.

Было время, процветала
В мире наша сторона:
В воскресение бывала
Церковь божия полна;
Наших деток в шумной школе
Раздавались голоса,
И сверкали в светлом поле
Серп и быстрая коса.

Ныне церковь опустела;
Школа глухо заперта;
Нива праздно перезрела;
Роща темная пуста;
И селенье, как жилище
Погорелое, стоит, —
Тихо все. Oдно кладбище
Не пустеет, не молчит.

Поминутно мертвых носят,
И стенания живых
Боязливо бога просят
Упокоить души их!
Поминутно места надо,
И могилы меж собой,
Как испуганное стадо,
Жмутся тесной чередой!

Если ранняя могила
Суждена моей весне —
Ты, кого я так любила,
Чья любовь отрада мне, —
Я молю: не приближайся
К телу Дженни ты своей,
Уст умерших не касайся,
Следуй издали за ней.

И потом оставь селенье!
Уходи куда-нибудь,
Где б ты мог души мученье
Усладить и отдохнуть.
И когда зараза минет,
Посети мой бедный прах;
А Эдмонда не покинет
Дженни даже в небесах!

Благодарим, задумчивая Мери,
Благодарим за жалобную песню!
В дни прежние чума такая ж, видно,
Холмы и долы ваши посетила,
И раздавались жалкие стенанья
По берегам потоков и ручьев,
Бегущих ныне весело и мирно
Сквозь дикий рай твоей земли родной;
И мрачный год, в который пало столько
Отважных, добрых и прекрасных жертв,
Едва оставил память о себе
В какой-нибудь простой пастушьей песне,
Унылой и приятной… Hет, ничто
Так не печалит нас среди веселий,
Как томный, сердцем повторенный звук!

О, если б никогда я не певала
Вне хижины родителей моих!
Они свою любили слушать Мери;
Самой себе я, кажется, внимаю,
Поющей у родимого порога.
Мой голос слаще был в то время: он
Был голосом невинности…

Не в моде
Теперь такие песни! Но все ж есть
Еще простые души: рады таять
От женских слез и слепо верят им.
Она уверена, что взор слезливый
Ее неотразим — а если б то же
О смехе думала своем, то, верно,
Все б улыбалась. Вальсингам хвалил
Крикливых северных красавиц: вот
Она и расстоналась. Ненавижу
Волос шотландских этих желтизну.

Послушайте: я слышу стук колес!

Едет телега, наполненная мертвыми телами. Негр управляет ею.

Ага! Луизе дурно; в ней, я думал,
По языку судя, мужское сердце.
Но так-то — нежного слабей жестокий,
И страх живет в душе, страстьми томимой!
Брось, Мери, ей воды в лицо. Ей лучше.

Сестра моей печали и позора,
Приляг на грудь мою.

Ужасный демон
Приснился мне: весь черный, белоглазый….
Он звал меня в свою тележку. В ней
Лежали мертвые — и лепетали
Ужасную, неведомую речь….
Скажите мне: во сне ли это было?
Проехала ль телега?

Ну, Луиза,
Развеселись — хоть улица вся наша
Безмолвное убежище от смерти,
Приют пиров, ничем невозмутимых,
Но знаешь, эта черная телега
Имеет право всюду разъезжать.
Мы пропускать ее должны! Послушай,
Ты, Вальсингам: для пресеченья споров
И следствий женских обмороков спой
Нам песню, вольную, живую песню,
Не грустию шотландской вдохновенну,
А буйную, вакхическую песнь,
Рожденную за чашею кипящей.

Такой не знаю, но спою вам гимн
Я в честь чумы, — я написал его
Прошедшей ночью, как расстались мы.
Мне странная нашла охота к рифмам
Впервые в жизни! Слушайте ж меня:
Охриплый голос мой приличен песне.

Гимн в честь чумы! послушаем его!
Гимн в честь чумы! прекрасно! bravo! bravo!

Когда могущая Зима,
Как бодрый вождь, ведет сама
На нас косматые дружины
Своих морозов и снегов, —
Навстречу ей трещат камины,
И весел зимний жар пиров.

Царица грозная, Чума
Теперь идет на нас сама
И льстится жатвою богатой;
И к нам в окошко день и ночь
Стучит могильною лопатой….
Что делать нам? и чем помочь?

Как от проказницы Зимы,
Запремся также от Чумы!
Зажжем огни, нальем бокалы,
Утопим весело умы
И, заварив пиры да балы,
Восславим царствие Чумы.

Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы.

Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья —
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.

Итак, — хвала тебе, Чума,
Нам не страшна могилы тьма,
Нас не смутит твое призванье!
Бокалы пеним дружно мы
И девы-розы пьем дыханье, —
Быть может… полное Чумы!

Входит старый священник.

Безбожный пир, безбожные безумцы!
Вы пиршеством и песнями разврата
Ругаетесь над мрачной тишиной,
Повсюду смертию распространенной!
Средь ужаса плачевных похорон,
Средь бледных лиц молюсь я на кладбище,
А ваши ненавистные восторги
Смущают тишину гробов — и землю
Над мертвыми телами потрясают!
Когда бы стариков и жен моленья
Не освятили общей, смертной ямы, —
Подумать мог бы я, что нынче бесы
Погибший дух безбожника терзают
И в тьму кромешную тащат со смехом.

Он мастерски об аде говорит!
Ступай, старик! ступай своей дорогой!

Я заклинаю вас святою кровью
Спасителя, распятого за нас:
Прервите пир чудовищный, когда
Желаете вы встретить в небесах
Утраченных возлюбленные души.
Ступайте по своим домам!

Дома
У нас печальны — юность любит радость.

Ты ль это, Вальсингам? ты ль самый тот,
Кто три тому недели, на коленях,
Труп матери, рыдая, обнимал
И с воплем бился над ее могилой?
Иль думаешь, она теперь не плачет,
Не плачет горько в самых небесах,
Взирая на пирующего сына,
В пиру разврата, слыша голос твой,
Поющий бешеные песни, между
Мольбы святой и тяжких воздыханий?
Ступай за мной!

Зачем приходишь ты
Меня тревожить? Не могу, не должен
Я за тобой идти: я здесь удержан
Отчаяньем, воспоминаньем страшным,
Сознаньем беззаконья моего,
И ужасом той мертвой пустоты,
Которую в моем дому встречаю —
И новостью сих бешеных веселий,
И благодатным ядом этой чаши,
И ласками (прости меня, господь)
Погибшего, но милого созданья…
Тень матери не вызовет меня
Отселе, — поздно, слышу голос твой,
Меня зовущий, — признаю усилья
Меня спасти… старик, иди же с миром;
Но проклят будь, кто за тобой пойдет!

Bravo, bravo! достойный председатель!
Вот проповедь тебе! пошел! пошел!

Матильды чистый дух тебя зовет!

Клянись же мне, с поднятой к небесам
Увядшей, бледною рукой — оставить
В гробу навек умолкнувшее имя!
О, если б от очей ее бессмертных
Скрыть это зрелище! Меня когда-то
Она считала чистым, гордым, вольным —
И знала рай в объятиях моих…
Где я? Святое чадо света! вижу
Тебя я там, куда мой падший дух
Не досягнет уже…

Он сумасшедший, —
Он бредит о жене похороненной!

Отец мой, ради бога,
Оставь меня!

Спаси тебя господь!
Прости, мой сын.

Уходит. Пир продолжается. Председатель остается, погруженный в глубокую задумчивость.

Не самые известные произведения отечественных классиков (баян но не многие читали):

Не тужи, дорогой, и не ахай,
Жизнь держи, как коня, за узду,
Посылай всех и каждого на хуй,
Чтоб тебя не послали в пизду!

Ветер веет с юга
И луна взошла,
Что же ты, блядюга,
Ночью не пришла?

Не пришла ты ночью,
Не явилась днем.
Думаешь, мы дрочим?
Нет! Других ебём!

Пой же, пой. На проклятой гитаре
Пальцы пляшут твои вполукруг.
Захлебнуться бы в этом угаре,
Мой последний, единственный друг.

Не гляди на ее запястья
И с плечей ее льющийся шелк.
Я искал в этой женщине счастья,
А нечаянно гибель нашел.

Я не знал, что любовь - зараза,
Я не знал, что любовь - чума.
Подошла и прищуренным глазом
Хулигана свела с ума.

Пой, мой друг. Навевай мне снова
Нашу прежнюю буйную рань.
Пусть целует она другова,
Молодая, красивая дрянь.

Ах, постой. Я ее не ругаю.
Ах, постой. Я ее не кляну.
Дай тебе про себя я сыграю
Под басовую эту струну.

Льется дней моих розовый купол.
В сердце снов золотых сума.
Много девушек я перещупал,
Много женщин в углу прижимал.

Да! есть горькая правда земли,
Подсмотрел я ребяческим оком:
Лижут в очередь кобели
Истекающую суку соком.

Так чего ж мне ее ревновать.
Так чего ж мне болеть такому.
Наша жизнь - простыня да кровать.
Наша жизнь - поцелуй да в омут.

Пой же, пой! В роковом размахе
Этих рук роковая беда.
Только знаешь, пошли их на хуй.
Не умру я, мой друг, никогда.

Сыпь, гармоника. Скука. Скука.
Гармонист пальцы льет волной.
Пей со мною, паршивая сука,
Пей со мной.

Излюбили тебя, измызгали -
Невтерпеж.
Что ж ты смотришь так синими брызгами?
Иль в морду хошь?

В огород бы тебя на чучело,
Пугать ворон.
До печенок меня замучила
Со всех сторон.

Сыпь, гармоника. Сыпь, моя частая.
Пей, выдра, пей.
Мне бы лучше вон ту, сисястую, -
Она глупей.

Я средь женщин тебя не первую.
Немало вас,
Но с такой вот, как ты, со стервою
Лишь в первый раз.

Чем вольнее, тем звонче,
То здесь, то там.
Я с собой не покончу,
Иди к чертям.

К вашей своре собачьей
Пора простыть.
Дорогая, я плачу,
Прости. прости.

Вам, проживающим за оргией оргию,
имеющим ванную и теплый клозет!
Как вам не стыдно о представленных к Георгию
вычитывать из столбцов газет?

Знаете ли вы, бездарные, многие,
думающие нажраться лучше как, -
может быть, сейчас бомбой ноги
выдрало у Петрова поручика.

Если он приведенный на убой,
вдруг увидел, израненный,
как вы измазанной в котлете губой
похотливо напеваете Северянина!

Вам ли, любящим баб да блюда,
жизнь отдавать в угоду?!
Я лучше в баре блядям буду
подавать ананасную воду!

Вы любите розы?
а я на них срал!
стране нужны паровозы,
нам нужен металл!
товарищ!
не охай,
не ахай!
не дёргай узду!
коль выполнил план,
посылай всех
в пизду
не выполнил -
сам
иди
на
хуй.

Мы,
онанисты,
ребята
плечисты!
Нас
не заманишь
титькой мясистой!
Не
совратишь нас
пиздовою
плевой!
Кончил
правой,
работай левой.

Не те
бляди,
что хлеба
ради
спереди
и сзади
дают нам
ебти,
Бог их прости!
А те бляди -
лгущие,
деньги
сосущие,
еть
не дающие -
вот бляди
сущие,
мать их ети!

Лежу
на чужой
жене,
потолок
прилипает
к жопе,
но мы не ропщем -
делаем коммунистов,
назло
буржуазной
Европе!
Пусть хуй
мой
как мачта
топорщится!
Мне все равно,
кто подо мной -
жена министра
или уборщица!

Эй, онанисты,
кричите "Ура!" -
машины ебли
налажены,
к вашим услугам
любая дыра,
вплоть
до замочной
скважины.

Экспромт
О как мила твоя богиня.1
За ней волочится француз,
У нее лицо как дыня,
Зато жопа как арбуз.2

О ты, вонючий храм неведомой богини!
К тебе мой глас. к тебе взываю из пустыни,
Где шумная толпа теснится столько дней
И где так мало я нашел еще людей.
Прими мой фимиам летучий и свободный,
Незрелый слабый цвет поэзии народной.
Ты покровитель наш, в святых стенах твоих
Я не боюсь врагов завистливых и злых,
Под сению твоей не причинит нам страха
Ни взор Михайлова, ни голос Шлиппенбаха
Едва от трапезы восстанут юнкера,
Хватают чубуки, бегут, кричат: пора!
Народ заботливо толпится за дверями.
Вот искры от кремня посыпались звездами,
Из рукава чубук уж выполз, как змея,
Гостеприимная отдушина твоя
Открылась бережно, огонь табак объемлет.
Приемная труба заветный дым приемлет.
Когда ж Ласковского приходит грозный глаз,
От поисков его ты вновь скрываешь нас,
И жопа белая красавца молодого
Является в тебе отважно без покрова.
Но вот над школою ложится мрак ночной,
Клерон уж совершил дозор обычный свой,
Давно у фортепьян не раздается Феня.
Последняя свеча на койке Беловеня
Угасла, и луна кидает бледный свет
На койки белые и лаковый паркет.
Вдруг шорох, слабый звук и легкие две тени
Скользят по каморе к твоей желанной сени,
Вошли. и в тишине раздался поцалуй,
Краснея поднялся, как тигр голодный, хуй,
Хватают за него нескромною рукою,
Прижав уста к устам, и слышно: "Будь со мною,
Я твой, о милый друг, прижмись ко мне сильней,
Я таю, я горю. " И пламенных речей
Не перечтешь. Но вот, подняв подол рубашки,
Один из них открыл атласный зад и ляжки,
И восхищенный хуй, как страстный сибарит,
Над пухлой жопою надулся и дрожит.
Уж сближились они. еще лишь миг единый.
Но занавес пора задернуть над картиной,
Пора, чтоб похвалу неумолимый рок
Не обратил бы мне в язвительный упрек.

асписку просишь ты, гусар,
Я получил твое посланье;
Родилось в сердце упованье,
И легче стал судьбы удар;
Твои пленительны картины
И дерзкой списаны рукой;
В твоих стихах есть запах винный,
А рифмы льются малафьёй.

Борделя грязная свобода
Тебя в пророки избрала;
Давно для глаз твоих природа
Покров обманчивый сняла;
Чуть тронешь ты жезлом волшебным
Хоть отвратительный предмет,
Стихи звучат ключом целебным,
И люди шепчут: он поэт!

Так некогда в степи безводной
Премудрый пастырь Аарон
Услышал плач и вопль народный
И жезл священный поднял он,
И на челе его угрюмом
Надежды луч блеснул живой,
И тронул камень он немой, -
И брызнул ключ с приветным шумом
Новорожденною струей.

Увы! напрасно деве гордой
Я предлагал свою любовь!
Ни наша жизнь, ни наша кровь
Ее души не тронет твердой.
Слезами только буду сыт,
Хоть сердце мне печаль расколет.
Она на щепочку нассыт,
Но и понюхать не позволит.

Желал я душу освежить,
Бывалой жизнию пожить
В забвеньи сладком близ друзей
Минувшей юности моей.
____

Я ехал в дальные края;
Не шумных блядей жаждал я,
Искал не злата, не честей,
В пыли средь копий и мечей.

Веселого пути
Я Блудову желаю
Ко древнему Дунаю
И мать его ебти.

Ты помнишь ли, как за горы Суворов
Перешагнув, напал на вас врасплох?
Как наш старик трепал вас, живодеров,
И вас давил на ноготке, как блох?
Хоть это нам не составляет много,
Не из иных мы прочих, так сказать;
Но встарь мы вас наказывали строго,
Ты помнишь ли, скажи, ебена твоя мать?

Ты помнишь ли, как всю пригнал Европу
На нас одних ваш Бонапарт-буян?
Французов видели тогда мы многих жопу,
Да и твою, говенный капитан!
Хоть это нам не составляет много,
Не из иных мы прочих, так сказать;
Но встарь мы вас наказывали строго,
Ты помнишь ли, скажи, ебена твоя мать?

Ты помнишь ли, как царь ваш от угара
Вдруг одурел, как бубен гол и лыс,
Как на огне московского пожара
Вы жарили московских наших крыс?
Хоть это нам не составляет много,
Не из иных мы прочих, так. сказать;
Но встарь мы вас наказывали строго,
Ты помнишь ли, скажи, ебена твоя мать?

Ты помнишь ли, фальшивый песнопевец,
Ты, наш мороз среди родных снегов
И батарей задорный подогревец,
Солдатской штык и петлю казаков?
Хоть это нам не составляет много,
Не из иных мы прочих, так сказать;
Но встарь мы вас наказывали строго,
Ты помнишь ли, скажи, ебена твоя мать?

Ты помнишь ли, как были мы в Париже,
Где наш казак иль полковой наш поп
Морочил вас, к винцу подсев поближе,
И ваших жен похваливал да еб?
Хоть это нам не составляет много,
Не из иных мы прочих, так сказать;
Но встарь мы вас наказывали строго,
Ты помнишь ли, скажи, ебена твоя мать?

Оригинальный текст и слова песни Чёрное знамя:

Белая вспышка слева
Красная вспышка справа
Мы поднимаем к небу
Чёрное наше знамя
Взрывы утюжат землю
В бой несутся тачанки
Налетим словно ветер
Порубаем, и — в дамки

Выстрел, и смерть на крыльях спешит
Пуля, — врагу на встречу летит
Сабля, — пометит кровушкой поле
Битва, да за лучшую долю

Белые лезут слева
Красные жмут нас справа
Чёрное знамя реет
Далеко до финала
Остервенело бьёмся
Словно в аду здесь жарко
За мечту, да за волю
Даже жизни не жалко

Чтобы землю всю — крестьянам
Чтобы фабрики — рабочим
Чтобы в мире и покое
Все бы жили днем и ночью
Чтобы каждый перед каждым
Был ответственен и честен
Чтобы смысл отдельной жизни
Был взаимно интересен

Алою кровью жаркой
Щедро земля полита
По полям, по степям
Тлеют тела убитых
Полыхают зарницы
Пролетают снаряды
На последнюю битву
Поднимаем отряды
Выдвигаем колонны
Пулемёты, тачанки
Против нас выставляют
Артиллерию, танки
Мы прошли через пекло
Через трубы и воды
Отступать уже поздно
Мы умрём за свободу

Выстрел, и смерть на крыльях спешит
Пуля, — навстречу жертве летит
Пусть нам, — не суждено победить
Снова, уходим в бой, чтобы жить

Перевод на русский или английский язык текста песни — Чёрное знамя исполнителя Элизиум:

The white flash of the left
Red Flash Right
We raise to the sky
Black our banner
Explosions utyuzhat land
The battle rush carts
Raids like the wind
Chopped down, and — in Kings

Shot, and death on the wings of a hurry
Bullet — to meet the enemy flies
Sabre — mark krovushkoy field
Battle, but for a better life

White left to climb
Red shake us right
Black flies the flag
Far to the finals
furiously keep hitting
Like hell it’s hot
During the dream, but for the will
Even life is not sorry

Shot, and death on the wings of a hurry
Bullet — to meet the enemy flies
Sabre — mark krovushkoy field
Battle, but for a better life

To land all — farmers
To factories — to workers
To in peace
All would live day and night
To each before each
He was responsible and honest
To separate the meaning of life
There was a mutual interest

Crimson blood hot
Generously poured earth
In the fields, in the steppes
body smolder killed
blazing lightning
fly shells
In the final battle
Raise troops
We nominate column
Machine guns, carts
Against us put
Artillery, tanks
We went through hell
And water through the tube
Deviate too late
We die for freedom

Shot, and death on the wings of a hurry
Bullet — to meet the enemy flies
Sabre — mark krovushkoy field
Battle, but for a better life

Shot, and death on the wings of a hurry
Bullet — towards a victim flies
Let us — not to win
Again, we go into battle to live

Если нашли опечатку в тексте или переводе песни Чёрное знамя, просим сообщить об этом в комментариях.

Видеоклип Элизиум

МАРШ АНАРХИСТОВ

Споемте же песню под громы ударов,
Под взрывы и пули, под пламя пожаров,
Под знаменем черным гигантской борьбы,
Под звуки набата призывной трубы!
Разрушимте, братья, дворцы и кумиры,
Сбивайте оковы, срывая порфиры;
Довольно покорной и рабской любви -
Мы горе народа затопим в крови!

Проснулась, восстанет народная воля
На стоны коммуны, на зов Равашоля,
На крики о мести погибших людей,
Под гнетом буржуя, в петле палачей.
Их много, без счета, нуждою разбитых,
Погибших в остроге, на плахе убитых,
Их много, о правда, служивших тебе
И павших в геройской, неравной борьбе:

Их стоны витают над небом России,
Их стоны, призывы, как ропот стихии,
Звучат над Парижем, Кайеной глухой
И нас призывают на доблестный бой.
Споемте же песню под громы ударов,
Под взрывы и пули, под пламя пожаров,
Под знаменем черным гигантской борьбы,
Под звуки набата призывной трубы!

Вероятно, в основе своей переведен с французского: упоминаются французские реалии 1870-х - начала 1890-х гг.: Парижская коммуна (1871), теракты анархиста Равашоля 1892 г. (казнен 11 июля 1892). Песня в разных вариантах была популярна в анархических частях в годы Гражданской войны. Первые строки цитируются в прокламации анархистов подполья "Медлить нельзя" (Москва, 1919):

Фонограмму в современной аранжировке - см. здесь.

МАХНОВСКИЕ ВАРИАНТЫ

Споемте же, братцы, под громы ударов,
Под взрывы и пули, под пламя пожаров,
Под знаменем черным гигантской борьбы,
Под звуки "Набата" призывной трубы.

Их много, без счету нуждою забитых,
Замученных в тюрьмах, на плахе убитых,
Их много, о правда, служивших тебе
И павших в геройской неравной борьбе.

Голованов В. Я. Тачанки с Юга. - М.: Изд-во "Март", 1997, с. 229-230.

По утверждению автора книги о махновском движении "Тачанки с Юга" Василия Голованова, полный текст песни был опубликован в газете махновцев "Путь к свободе", 1919, г. Александровск.

Владимир Чоп в книге "Маруся Никифорова" (написана между 1996 и 2008), упоминая, что отряды Маруси Никифоровой - которые в разное время воевали как в составе махновской армии, так и и автономно - также считали своим гимном "Марш анархистов", приводит такой вариант:

Марш анархистов

Споемте же песню под гром и удары,
Под взрывы снарядов, под пламя пожаров,
Под знаменем черным гигантской борьбы,
Под звуки набата призывной трубы!

Их много без счета судьбою забытых,
Замученных в тюрьмах, на плахе убитых,
Их много, о, правда, служивших тебе
И павших в геройской, неравной борьбе.

Берите винтовки и браунинги смело,
Пойдем бить буржуев за правое дело!
Довольно позорной и рабской любви,
Мы горе народа утопим в крови!

РОГОВСКИЙ ВАРИАНТ

Споемте же песню под громы волнений
Под пули и взрывы, под пламя борений,
Под знаменем черным гигантской борьбы,
Под звуки набата,- призывной трубы.

Возьмемте дворцы и разрушим кумиры
Сбивайте оковы, срывайте порфиры:
Довольно покорной и рабской любви!
Мы горе народа потопим в крови.

Восстала, проснулась Народная Воля
На стоны Коммуны, на зов Ровашоля,
На крики о мести погибших людей
Под гнетом буржуев, под гнетом цепей.

Их много - о, правда! - нуждою забитых,
Их много по тюрьмам, на плахе убитых,
Их много - о, правда! - служивших тебе
И павших геройски в неравной борьбе.

Их стоны витают под небом России,
Их стон раздается, как рокот стихии,
Звучит он в Сибири, в неволе глухой,
И нас вызывает на доблестный бой.

Песня алтайских партизан-анархистов времен Гражданской войны. Была боевой походной песней отрядов Ивана Новоселова и Василия Шевелева (конец 1918-1919; хотя сам Шевелев, в отличие от анархиста Новоселова, был большевиком), а после соединения Новоселова с Григорием Роговым (июль 1919, затем вновь в октябре 1919) утвердилась у роговцев. Рогов в то же время сменил эсеровские позиции на анархические. Вскоре после совместного с красными разгрома Колчака у анархистов возникли проблемы с большевистской властью, и 1 мая 1920 года Рогов поднял анархическое восстание под черным знаменем. К началу июля оно было в основном подавлено. Новоселов продолжал партизанить, по крайней мере, до января 1921 года; датой его смерти указывается 1922 год.

Этот или похожий вариант песни в числе текстов других анархических и революционных песен был изъят 3 июля 1920 года при аресте у Ермолая Возилкина, одного из лидеров восстания Рогова. Сам Рогов при попытке уйти от облавы тогда был ранен и застрелился, чтобы избежать плена.

Читайте также: