| 1 | 2 | 3 | 4 | 5 |
| 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 |
| 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 |
| 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 |
| 27 | 28 | 29 | 30 |
Частушки
Я *блась с интеллигентом
Ночью на завалинке.
Девки, пенис - это х*й!
Только очень маленький.
Широка родная Русь -
Не видать конца и края.
Я, наверно, обосрусь,
Место выбирая !
У кого какое хобби,
А у милого - с вершок.
Никого не обижает,
Только писает в горшок.
У кого какое хобби,
А я новые ищу.
Ковыряю пальцем в жопе,
А потом в кулак свищу.
На Буренке нет лица,
Чем-то странным телится.
Больше в хлев не допущу
Ни одного пришелеца.
Еду я на трахторе,
Чувствую, что трахнули.
Не спасешься от беды -
Всюду гуманоиды.
Мы с сердешным друганом
Каждый вечер видимся:
То кидаемся говном,
То колами п*здимся.
У кого какое хобби,
У меня - ващще атас:
Наливаю, выпиваю
И пугаю унитаз.
По реке плывет навоз
Из села Дунилово.
Для кого-то удобренье,
Мне - привет от милого.
Друг мой, списанный матрос,
Нынче доктор горло-нос:
Поправляет дикцию
За двадцать одну фрикцию.
Не ходите девки замуж -
Ничего хорошего.
Утром встанешь - сиськи набок
И п*зда взъерошена.
Из за леса выезжает
Конная милиция,
Становись-ка девки раком,
Будет репетиция.
Мы с миленочком сидели
На осиновом бревне,
У него зашевелилось,
Захотелося и мне.
Раз у тещи на деревне
Попросил я молока.
А она мне отвечает:
"х*й сломался у быка".
Депутаты, депутаты!
Больно моим сиськам.
Выбирала одного,
А *бали списком.
Насмотрелся дед порнухи,
Начал дед дурачиться –
Деревенский старухи
По чуланам прячутся.
Я купил вибратор Вале,
Чтоб порадовать ее.
Свет погас во всем квартале…
Что я сделал, е-мое?
Моя милка не дает,
Понапрасну х*й встает.
А какая мне дает –
На такую не встает.
На горе барана режут
Я баранины хочу.
Если к осени не женят,
Хуем печку сворочу.
Нам прибавили зарплату.
Только мне не верится.
Сунул руки себе в брюки –
Один х*й шевелится.
Две путаны в ресторане
Дали презентацию.
Целый год потом лучили
Всю администрацию.
Мы в инете прочитали,
До чего дошел прогресс:
Раньше просто на х*й слали,
А теперь - по SMS.
Шёл я лесом,
Видел беса,
Бес карионечку варил,
Кателок на х*й поставил,
А из жопы дым валил!
Мой милёнок ненормальный
Предложил мне секс оральный.
Забрались под одеяло -
Он орал и я орала.
Надоело жить в Рязани,
Всюду грязь, говно и пыль.
Милый, сделай обрезанье
И поедем в Израиль.
Мы с приятелем х*ями
Выбивали косяки.
Неужели, бля, посадят
За такие пустяки?
Моя милка-сексапилка
И поклонница минета.
Осудили мы с ней пылко
Преступленья Пиночета.
Мой миленок демократ,
Все читает самиздат,
А меня *бет подпольно,
Хорошо, но очень больно.
К коммунизму мы идем,
Птицефермы строятся.
А колхозник видит яйца,
Когда в бане моется.
Как с "Союзом" "Аполлон"
Воссоединяется.
А я милую *бу,
Она сопротивляется.
Как в торгсине на витрине
Есть и сыр и колбаса,
А рабочий от досады
Рвет на жопе волоса.
Дядя Ваня, открой глазки,
Нет ни мяса, ни колбаски,
Яйца видим только в бане
Между ног у дяди Вани.
Дядя Ваня из Казани
Вдруг проснулся в Мичигане.
Вот какой рассеянный
Муж Сары Моисеевны.
Девочки, капут, капут,
Нас по-новому *бут:
Жопой кверху, п*здой вниз -
Чтоб родился коммунист!
Вышла б замуж за Хрущева,
Да боялась одного:
Говорят, что вместо х*я
Кукуруза у него.
Время сдвинули на час,
Суета на глобусе.
Раньше х*й стоял в постели,
А теперь - в автобусе.
В академии наук
Заседает князь Дундук.
Говорят, не подобает
Дундукам такая честь.
Почему ж он заседает?
Потому что жопа есть!
Дорогой наш председатель,
Мы с тобой приятели.
Помнишь, с дядькиной горы
Трактор жопой пятили?!
На горе стоит телега,
Под горою - борона.
Бригадир *бет кобылу,-
Наше дело - сторона.
Я купила телевизор
И оформила кредит.
До того заеб кредит -
п*зда на х*й не глядит!
У моей милашки ляшки -
Сорок восемь десятин.
Без порток, в одной рубашке
Обрабатывал один.
На Алдане я была,
Золото копала.
Если б не было п*зды,
С голоду пропала.
Я жену себе нашел
На Кольском полуострове.
Сиськи есть, и жопа есть -
Слава тебе господи!
Акулина - дребедень
Не *бется третий день.
На собранью выведем -
Акулину вы*бем!
Мы с приятелем вдвоем
Работали на дизеле.
Он - мудак и я - мудак:
У нас дизель сп*здили.
Шел я лесом, песни пел.
Соловей мне на х*й сел.
Я хотел его поймать,
Улетел, *бена мать!
Ты - матаня, ты - матаня,
Давай помотаемся:
Ты за мой, я за твою
Давай похватаемся!
Ахтю, ахтю,
У тебя - в дяхтю,
У меня - в тесте,
Слепимся вместе.
Я к молоденькой соседке
Не однажды хаживал.
У нее была подруга -
Я обеим всаживал!
Говорит п*зда п*зде:
"Нас с тобой *бут везде -
Ебут в поле и в лесу,
И через жопу на весу!"
Я куплю себе колечко
С золотою пробою.
Если замуж не возьмут,
Все равно попробую!
Захожу я как-то в лес,
Слышу, кто-то плачет.
Сыроежка с валуем
Белого х*ячат.
Как под нашим под мостом
Щука *бнула хвостом.
Девки пасхи не дождались,
Мы их вы*бли постом.
Ты не прыгай, серый заяц,
По зеленому лужку,
Потому что здесь давала
Я любимому дружку.
Как на острове Буяне
Мужики дрались х*ями.
До того они хлестались,
Только яйца и остались.
Девки гнали самогонку
В огороде, в лебеде.
Аппарат стоял на жопе,
Холодильник - на п*зде.
Шел я вечером поздно,
Тридцать три п*зды ползло.
Я ловил, ловил, ловил,
Одну х*ем придавил.
Пароход плывет по Волге,
А за ним течет мазут.
Берегите, девки, целки -
х*й на палубе везут!
Ой, тюк, тюк, тюк,
Разгорелся мой утюг.
Она меня - утюгом,
А я ее - матюгом.
Она меня - чем-нибудь,
А я - чем *буть.
Ой, п*зда, моя п*зда,
Вся ты износилася,
Вечно лазила под х*й -
Меня не спросилася.
И дать - говорят,
И не дать - говорят.
Лучше дать, чем не дать -
Все равно говорят.
Не хватай меня за грудь,
Рука твоя холодная.
- Ах, ты, *баная в рот,
Какая благородная!
Едет поезд из Тамбова,
Дым валит густой-густой.
Не жени меня, маманя,-
Я на*бся холостой.
Ой, подруга, так и знай,
Тем, кто просит, всем давай:
Не фарфоровая чашечка,
Не выломится край.
У всех милки, как бутылки,
А моя, как пузырек.
Сядет ссать, п*зду отвесит,
Как у кепки козырек.
Как у нашего колодца
Две п*зды сошлись бороться.
п*зда п*зде п*зданула,
п*зда ножки протянула.
Как колязински девчата -
Ебота на *боте,
Ебота на *боте:
У них п*зда на животе.
Как у наших у ворот
Разевала п*зда рот,
Разевала п*зда рот
И бросалась на народ!
Девки спорили в Кашире,
У кого п*зда пошире?
Одна вышла напоказ -
У нее как медный таз!
Я лежала с Коленькой
Совершенно голенькой,
Потому что для красы
Я сняла с себя трусы.
Как по речке, по реке
Плывет п*зда на батожке,
Подпоясана ремнем.
Нонче вечером *бнем!
Меня милый в первый раз
На крыльце, на лесенке.
А я встала, отряхнулась
И запела песенки.
Это правда, это правда,
Это правда сущая:
Пусть сама я небольшая,
А п*зда - большущая!
Меня бабушка учила,
Как у девушек спросить:
- Голубочек, дай разочек,
На руках буду носить!
Как в селе, селе Мошок
Ебут девок до кишок.
Разбегайся из Мошка,
У кого тонка кишка!
Ребяте, вы, ребяте,
Вы кого же *бете?
Посмотрите-ка получше -
Ведь оно совсем дите.
Эх, сват, сват, сват,
Не хватай меня за зад.
Хватай меня за перед -
Меня быстрее разберет.
Сами, девки, знаете,
На что намекаете,
Сулите, не даете -
Пошто обманываете?
Люди пудики срывают,
Нам полпуда бы украсть.
Люди целочки ломают,
Нам в готову бы попасть!
У моей милашечки -
Четыре пуда ляшечки,
Полтора пуда хохол,
Поднимается подол.
У мово у крестного
Была рубашка пестрая.
А ничего, что пестрая -
Была бы шишка вострая!
Я, бывало, всем давала
По четыре разика.
А теперь моя давалка
Стала шире тазика.
Я на мельнице молол,
Одну бабу там порол.
А другая из куста:
- И меня, ради Христа!
Дорогой мой Яшка,
Под тобою тяжко.
Дай-ка встану погляжу -
Хорошо ли я лежу?
Я свою корявую
Круглый год корябаю -
Хочу утром, хочу днем,
Хочу вечером с огнем.
Все б я пела, все б я пела.
Все бы веселилася.
Все бы я под ним лежала,
Все бы шевелилася!
Ты скажи мне, дорогая,
Кто ты - "Ц" или не "Ц"?
Если "Ц", давай в сарае,
А не "Ц", так на крыльце!
На горе сирень цветет,
Того гляди сломится.
Парень девушку *бет -
Хочет познакомиться!
На горе сирень цветет,
Черемухой пахнет.
Скоро миленький придет -
Через жопу трахнет!
Ой, пальто, мое пальто!
Не дает *бать никто.
Выйду в поле, закричу:
-Караул, *бать хочу!
Я купила колбасу
И в карман положила.
И она, такая бл*дь,
Меня растревожила.
Картошка цветет,
Огурцы поспели.
Мою милую *бут
На моей постели!
Ты прощай, моя родная,
Уезжаю в Азию.
Может быть, в последний раз
На тебя залазию.
У милашки под подолом -
Неостриженный баран.
Подыми, милашка ногу -
Я барану корму дам.
Неужели это будет,
Неужели я женюсь?
Неужели наконец-то
Я досыта на*бусь?
Все ходил да уговаривал
Глухую бабу я.
Не ходи, не уговаривай -
Не слышу ни х*я!
Все ходил да уговаривал
У каменной стены.
До того науговаривал -
Сама сняла штаны.
В городе Калязине
Нас девчата сглазили.
Если бы не сглазили,
Мы бы с них не слазили!
Как у нашего у Прона
На х*ю сидит ворона.
Как ворона запоет,
Так у Прона х*й встает.
Раз, раз - на матрац,
На перину белую.
Не вертись, *бена мать,
А то урода сделаю.
На горе - кудрявый дуб,
Под горою - липа.
Ванька Маньку повалил -
Делает Филлипа.
Мене милый подарил
Золотые часики.
И пришлось за это мне
Прыгать на матрасике.
Я жениться захотел -
На екватор полетел:
Девок на екваторе-
До *беной матери!
Когда была молода,
Когда была резва,
Через хату по канату
Сама на х*й лезла.
Запевай, моя родная,
Мне не запевается:
Наебнулся я с платформы -
Рот не разевается.
Разрешите вас потешить
И частушки вам пропеть.
Разрешите для начала
На х*й валенок надеть!
Deus conservat omnia
(Девиз на гербе Фонтанного Дома)
Иных уж нет, а те далече…
Пушкин
8 Апреля 1943 года
Ташкент
Ноябрь 1944
Ленинград
27 декабря 1940
…………………………………
…а так как мне бумаги не хватило,
Я на твоем пишу черновике.
И вот чужое слово проступает
И, как тогда снежинка на руке,
Доверчиво и без упрека тает.
И темные ресницы Антиноя1
Вдруг поднялись — и там зеленый дым,
И ветерком повеяло родным…
Не море ли?
Нет, это только хвоя
Могильная, и в накипанье пен
Все ближе, ближе…
Marche funebre…
Шопен…
Ночь. Фонтанный Дом
Ты ли, Путаница-Психея2,
Черно-белым веером вея,
Наклоняешься надо мной,
Хочешь мне сказать по секрету,
Что уже миновала Лету
И иною дышишь весной.
Не диктуй мне, сама я слышу:
Теплый ливень уперся в крышу,
Шепоточек слышу в плюще.
Кто-то маленький жить собрался,
Зеленел, пушился, старался
Завтра в новом блеснуть плаще.
Сплю —
она одна надо мною, —
Ту, что люди зовут весною,
Одиночеством я зову.
Сплю —
мне снится молодость наша,
Та, е г о миновавшая чаша;
Я ее тебе наяву,
Если хочешь, отдам на память,
Словно в глине чистое пламя
Иль подснежник в могильном рву.
25 мая 1945
Фонтанный Дом
Третье и последнее
(Le jour des rois)*3
Раз в крещенский вечерок…
Жуковский
Полно мне леденеть от страха,
Лучше кликну Чакону Баха,
А за ней войдет человек…
Он не станет мне милым мужем,
Но мы с ним такое заслужим,
Что смутится Двадцатый Век.
Я его приняла случайно
За того, кто дарован тайной,
С кем горчайшее суждено,
Он ко мне во дворец Фонтанный
Опоздает ночью туманной
Новогоднее пить вино.
И запомнит Крещенский вечер,
Клен в окне, венчальные свечи
И поэмы смертный полет…
Но не первую ветвь сирени,
Не кольцо, не сладость молений —
Он погибель мне принесет.
Из года сорокового,
Как с башни на все гляжу.
Как будто прощаюсь снова
С тем, с чем давно простилась,
Как будто перекрестилась
И под темные своды схожу.
1941 год – Август
(Осажденный Ленинград)
Часть первая
Девятьсот тринадцатый год
Петербургская повесть
Di rider finiral
Pria dell aurora.
Don Giovanni
С Татьяной нам не ворожить…
Онегин
Веселиться — так веселиться,
Только как же могло случиться,
Что одна я из них жива?
Завтра утро меня разбудит,
И никто меня не осудит,
И в лицо мне смеяться будет
Заоконная синева.
Но мне страшно: войду сама я,
Кружевную шаль не снимая,
Улыбнусь всем и замолчу.
С той, какою была когда-то
В ожерелье черных агатов
До долины Иосафата6,
Снова встретиться не хочу…
Не последние ль близки сроки.
Я забыла ваши уроки,
Краснобаи и лжепророки! —
Но меня не забыли вы.
Как в прошедшем грядущее зреет,
Так в грядущем прошлое тлеет —
Страшный праздник мертвой листвы.
Б Звук шагов, тех, которых нету,
Е По сияющему паркету
Л И сигары синий дымок.
Ы И во всех зеркалах отразился
Й Человек, что не появился
И проникнуть в тот зал не мог.
З Он не лучше других и не хуже,
А Но не веет летейской стужей,
Л И в руке его теплота.
Гость из будущего! — Неужели
Он придет ко мне в самом деле,
Повернув налево с моста?
Факелы гаснут, потолок опускается. Белый (зеркальный) зал11 снова делается комнатой автора. Слова из мрака:
Смерти нет — это всем известно,
Повторять это стало пресно,
А что есть — пусть расскажут мне.
Кто стучится?
Ведь всех впустили.
Это гость зазеркальный? Или
То, что вдруг мелькнуло в окне…
Шутки ль месяца молодого,
Или вправду там кто-то снова
Между печкой и шкафом стоит?
Бледен лоб и глаза открыты…
Значит, хрупки могильные плиты,
Значит, мягче воска гранит…
Вздор, вздор, вздор! — От такого вздора
Я седою сделаюсь скоро
Или стану совсем другой.
Что ты манишь меня рукою?!
За одну минуту покоя
Я посмертный отдам покой.
ЧЕРЕЗ ПЛОЩАДКУ
Интермедия
И в то же время в глубине залы, сцены, ада или на вершине гетевского Брокена
появляется О н а же (а может быть — ее тень):
Как копытца, топочут сапожки,
Как бубенчик, звенят сережки,
В бледных локонах злые рожки,
Окаянной пляской пьяна, —
Словно с вазы чернофигурной
Прибежала к волне лазурной
Так парадно обнажена.
А за ней в шинели и каске
Ты, вошедший сюда без маски,
Ты, Иванушка древней сказки,
Что тебя сегодня томит?
Сколько горечи в каждом слове,
Сколько мрака в твоей любови,
И зачем эта струйка крови
Бередит лепесток ланит?
Ты сладострастней, ты телесней
Живых, блистательная тень!
Баратынский
Распахнулась атласная шубка!
Не сердись на меня, Голубка,
Что коснусь я этого кубка:
Не тебя, а себя казню.
Все равно подходит расплата —
Видишь там, за вьюгой крупчатой,
Мейерхольдовы арапчата
Затевают опять возню?
А вокруг старый город Питер,
Что народу бока повытер
(Как тогда народ говорил), —
В гривах, в сбруях, в мучных обозах,
В размалеванный чайных розах
И под тучей вороньих крыл.
Но летит, улыбаясь мнимо,
Над Маринскою сценой prima,
Ты — наш лебедь непостижимый,
И острит опоздавший сноб.
Звук оркестра, как с того света,
(Тень чего-то мелькнула где-то),
Не предчувствием ли рассвета
По рядам пробежал озноб?
И опять тот голос знакомый,
Будто эхо горного грома, —
Наша слава и торжество!
Он сердца наполняет дрожью
И несется по бездорожью
Над страной, вскормившей его.
Сучья в иссиня-белом снеге…
Коридор Петровских Коллегий15
Бесконечен, гулок и прям
(Что угодно может случиться,
Но он будет упрямо сниться
Тем, кто нынче проходит там).
До смешного близка развязка;
Из-за ширмы Петрушкина16 маска,
Вкруг костров кучерская пляска,
Над дворцом черно-желтый стяг…
Все уже на местах, кто надо;
Пятым актом из Летнего сада
Пахнет… Призрак цусимского ада
Тут же. — Пьяный поет моряк…
Как парадно звенят полозья
И волочится полость козья…
Мимо, тени! — Он там один.
На стене его твердый профиль.
Гавриил или Мефистофель
Твой, красавица, паладин?
Демон сам с улыбкой Тамары,
Но такие таятся чары
В этом страшном, дымном лице:
Плоть, почти что ставшая духом,
И античный локон над ухом —
Все таинственно в пришлеце.
Это он в переполненном зале
Слал ту черную розу в бокале,
Или все это было сном?
С мертвым сердцем и мертвым взором
Он ли встретился с Командором,
В тот пробравшись проклятый дом?
И его поведано словом,
Как вы были в пространстве новом,
Как вне времени были вы, —
И в каких хрусталях полярных
И в каких сияньях янтарных
Там, у устья Леты — Невы.
Ты сбежала сюда с портрета,
И пустая рама до света
На стене тебя будет ждать.
Так плясать тебе без партнера!
Я же роль рокового хора
На себя согласна принять.
На щеках твоих алые пятна;
Шла бы ты в полотно обратно;
Ведь сегодня такая ночь,
Когда нужно платить по счету…
А дурманящую дремоту
Мне трудней, чем смерть, превозмочь.
Ты в Россию пришла ниоткуда,
О мое белокурое чудо,
Коломбина десятых годов!
Что глядишь ты так смутно и зорко,
Петербургская кукла, актерка,
Ты — один из моих двойников.
К прочим титулам надо и этот
Приписать. О подруга поэтов,
Я наследница славы твоей.
Здесь под музыку дивного мэтра,
Ленинградского дикого ветра
И в тени заповедного кедра
Вижу танец придворных костей.
И под аркой на Галерной…
А.Ахматова
В Петербурге мы сойдемся снова,
Словно солнце мы похоронили в нем.
О.Мандельштам
То был последний год…
М.Лозинский
Петербург 1913 года. Лирическое отступление: последнее воспоминание о Царском Селе.
Ветер, не то вспоминая, не то пророчествуя, бормочет:
Были святки кострами согреты,
И валились с мостов кареты,
И весь траурный город плыл
По неведомому назначенью,
По Неве иль против теченья, —
Только прочь от своих могил.
На Галерной чернела арка,
В Летнем тонко пела флюгарка,
И серебряный месяц ярко
Над серебряным веком стыл.
Оттого, что по всем дорогам,
Оттого, что ко всем порогам
Приближалась медленно тень,
Ветер рвал со стены афиши,
Дым плясал вприсядку на крыше
И кладбищем пахла сирень.
И царицей Авдотьей заклятый,
Достоевский и бесноватый,
Город в свой уходил туман.
И выглядывал вновь из мрака
Старый питерщик и гуляка,
Как пред казнью бил барабан…
И всегда в темноте морозной,
Предвоенной, блудной и грозной,
Жил какой-то будущий гул,
Но тогда он был слышен глуше,
Он почти не тревожил души
И в сугробах невских тонул.
Словно в зеркале страшной ночи
И беснуется и не хочет
Узнавать себя человек,
А по набережной легендарной
Приближался не календарный —
Настоящий Двадцатый Век.
А теперь бы домой скорее
Камероновой Галереей
В ледяной таинственный сад,
Где безмолвствуют водопады,
Где все девять мне будут рады,
Как бывал ты когда-то рад.
Там за островом, там за садом
Разве мы не встретимся взглядом
Наших прежних ясных очей,
Разве ты мне не скажешь снова
Победившее смерть слово
И разгадку жизни моей?
Глава четвертая и последняя
Любовь прошла и стали ясны
И близки смертные черты.
Вс. К.
Угол Марсова поля. Дом, построенный в начале XIX века братьями Адамини. В него будет прямое попадание авиабомбы в 1942 году. Горит высокий костер. Слышны удары колокольного звона от Спаса на Крови. На поле за метелью призрак дворцового бала. В промежутке между этими звуками говорит сама Тишина:
(Сколько гибелей шло к поэту,
Глупый мальчик: он выбрал эту, —
Первых он не стерпел обид,
Он не знал, на каком пороге
Он стоит и какой дороги
Перед ним откроется вид…)
Это я — твоя старая совесть
Разыскала сожженную повесть
И на край подоконника
В доме покойника
Положила —
и на цыпочках ушла…
Все в порядке: лежит поэма
И, как свойственно ей, молчит.
Ну, а вдруг как вырвется тема,
Кулаком в окно застучит, —
И откликнется издалека
На призыв этот страшный звук —
Клокотание, стон и клекот
И виденье скрещенных рук.
Часть вторая
Intermezzo
(Решка)
…я воды Леты пью,
Мне доктором запрещена унылость.
Пушкин
In my beginning is my end.
T.S.Eliot
Место действия — Фонтанный Дом. Время — начало января 1941 г. В окне призрак оснеженного клена. Только что пронеслась адская арлекинада тринадцатого года, разбудив безмолвие великой молчальницы-эпохи и оставив за собою тот свойственный каждому праздничному или похоронному шествию беспорядок — дым факелов, цветы на полу, навсегда потерянные священные сувениры… В печной трубе воет ветер, и в этом вое можно угадать очень глубоко и очень умело спрятанные обрывки Реквиема. О том, что мерещится в зеркалах, лучше не думать.
…жасминовый куст,
Где Данте шел и воздух пуст.
Н.К.
1
Мой редактор был недоволен,
Клялся мне, что занят и болен,
Засекретил свой телефон
И ворчал: «Там три темы сразу!
Дочитав последнюю фразу,
Не поймешь, кто в кого влюблен,
3
Я ответила: «Там их трое —
Главный был наряжен верстою,
А другой как демон одет, —
Чтоб они столетьям достались,
Их стихи за них постарались,
Третий прожил лишь двадцать лет,
5
А во сне все казалось, что это
Я пищу для кого-то либретто,
И отбоя от музыки нет.
А ведь сон — это тоже вещица,
Soft embalmer20, Синяя птица,
Эльсинорских террас парапет.
6
И сама я была не рада,
Этой адской арлекинады
Издалека заслышав вой.
Все надеялась я, что мимо
Белой залы, как хлопья дыма,
Пронесется сквозь сумрак хвой.
7
Не отбиться от рухляди пестрой,
Это старый чудит Калиостро —
Сам изящнейший сатана,
Кто над мертвым со мной не плачет,
Кто не знает, что совесть значит
И зачем существует она.
8
Карнавальной полночью римской
И не пахнет. Напев Херувимской
У закрытых церквей дрожит.
В дверь мою никто не стучится,
Только зеркало зеркалу снится,
Тишина тишину сторожит.
10
Враг пытал: «А ну, расскажи-ка,
Но ни слова, ни стона, ни крика
Не услышать ее врагу.
И проходят десятилетья,
Войны, смерти, рожденья. Петь я
В этом ужасе не могу.
21
Торжествами гражданской смерти
Я по горло сыта — поверьте,
Вижу их, что ни ночь, во сне.
Отлученною быть от ложа
И стола — пустяки! но негоже
То терпеть, что досталось мне.
Я ль растаю в казенном гимне?
Не дари, не дари, не дари мне
Диадему с мертвого лба.
Скоро мне нужна будет лира,
Но Софокла уже, не Шекспира.
На пороге стоит — Судьба.
Так и знай: обвинят в плагиате…
Разве я других виноватей?
Впрочем, это мне все равно.
Я согласна на неудачу
И смущенье свое не прячу…
У шкатулки ж двойное дно.
Но сознаюсь, что применила
Симпатические чернила…
Я зеркальным письмом пишу,
И другой мне дороги нету —
Чудом я набрела на эту
И расстаться с ней не спешу.
Чтоб посланец давнего века
Из заветного сна Эль Греко
Объяснил мне совсем без слов,
А одной улыбкою летней,
Как была я ему запретней
Всех семи смертельных грехов.
И тогда из гряжущего века
Незнакомого человека
Пусть посмотрят дерзко глаза,
Чтобы он отлетающей тени
Дал охапку мокрой сирени
В час, как эта минет гроза.
А столетняя чаровница
Вдруг очнулась и веселиться
Захотела. Я ни при чем.
Кружевной роняет платочек,
Томно жмурится из-за строек
И брюлловским манит плечом.
Я пилa ее в капле каждой
И, бесовскою черной жаждой
Одержима, не знала, как
Мне разделаться с бесноватой:
Я грозила ей Звездной Палатой
И гнала на родой чердак23 —
В темноту, под Манфредовы ели,
И на берег, где мертвый Шелли24,
Прямо в небо глядя, лежал, —
И все жаворонки всего мира
Разрывали бездну эфира,
И факел Георг держал25.
Но она твердил упрямо:
«Я не та английская дама
И совсем не Клара Газуль26,
Вовсе нет у меня родословной,
Кроме солнечной баснословной,
И привел меня сам Июль.
(Вой в печной трубе стихает, слышны отдаленные звуки Requiem’a, какие-то глухие стоны.
Это миллионы спящих женщин бредят во сне).
Ты спроси у моих современниц,
Каторжанок, стопятниц, пленниц,
И к тебе порасскажем мы,
Как в беспамятном жили страхе,
Как растили детей для плахи,
Для застенка и для тюрьмы.
Часть третья
Эпилог
Быть пусту месту сему…
Да пустыни немых площадей,
Где казнили людей до рассвета.
Анненский
Люблю тебя, Петра творенье!
Пушкин
Белая ночь 24 июня 1942 г. Город в развалинах. От Гавани до Смольного видно все как на ладони. Кое-где догорают застарелые пожары. И Шереметевском саду цветут липы и поет соловей. Одно окно третьего этажа (перед которым увечный клен) выбито, и за ним зияет черная пустота. В стороне Кронштадта ухают тяжелые орудия. Но в общем тихо. Голос автора, находящегося за семь тысяч километров, произносит:
Так под кровлей Фонтанного Дома,
Где вечерняя бродит истома
С фонарем и связкой ключей, —
Я аукалась с дальним эхом,
Неуместным смущая смехом
Непробудную сонь вещей,
Где, свидетель всего на свете,
На закате и на рассвете
Смотрит в комнату старый клен
И, предвидя нашу разлуку,
Мне иссохшую черную руку,
Как за помощью, тянет он.
Но земля под ногой гудела,
И такая звезда глядела
В мой еще не брошенный дом
И ждала условного звука…
Это где-то там — у Тобрука,
Это где-то здесь — за углом.
(Ты не первый и не последний
Темный слушатель светлых бредней,
Мне какую готовишь месть?
Ты не выпьешь, только пригубишь
Эту горечь из самой глуби —
Этой нашей разлуки весть.
Не клади мне руку на темя —
Пусть навек остановится время
На тобою данных часах.
Нас несчастие не минует,
И кукушка не закукует
В опаленных наших лесах…)
А за проволокой колючей,
В самом сердце тайги дремучей —
Я не знаю, который год —
Ставший горстью лагерной пыли,
Ставший сказкой из страшной были,
Мой двойник на допрос идет.
А потом он идет с допроса.
Двум посланцами Девки безносой
Суждено охранять его.
И я слышу даже отсюда —
Неужели это не чудо! —
Звуки голоса своего:
За тебя я заплатила
Чистоганом,
Ровно десять лет ходила
Под наганом,
Ни налево, ни направо
Не глядела,
А за мной худая слава
Шелестела
Улица. Накрытый стол. Несколько пирующих мужчин и женщин.
Почтенный председатель! я напомню
О человеке, очень нам знакомом,
О том, чьи шутки, повести смешные,
Ответы острые и замечанья,
Столь едкие в их важности забавной,
Застольную беседу оживляли
И разгоняли мрак, который ныне
Зараза, гостья наша, насылает
На самые блестящие умы.
Тому два дня наш общий хохот славил
Его рассказы; невозможно быть,
Чтоб мы в своем веселом пированье
Забыли Джаксона! Его здесь кресла
Стоят пустые, будто ожидая
Весельчака — но он ушел уже
В холодные подземные жилища…
Хотя красноречивейший язык
Не умолкал еще во прахе гроба;
Но много нас еще живых, и нам
Причины нет печалиться. Итак,
Я предлагаю выпить в его память
С веселым звоном рюмок, с восклицаньем,
Как будто б был он жив.
Он выбыл первый
Из круга нашего. Пускай в молчаньe
Мы выпьем в честь его.
Твой голос, милая, выводит звуки
Родимых песен с диким совершенством;
Спой, Мери, нам уныло и протяжно,
Чтоб мы потом к веселью обратились
Безумнее, как тот, кто от земли
Был отлучен каким-нибудь виденьем.
Было время, процветала
В мире наша сторона:
В воскресение бывала
Церковь божия полна;
Наших деток в шумной школе
Раздавались голоса,
И сверкали в светлом поле
Серп и быстрая коса.
Ныне церковь опустела;
Школа глухо заперта;
Нива праздно перезрела;
Роща темная пуста;
И селенье, как жилище
Погорелое, стоит, —
Тихо все. Oдно кладбище
Не пустеет, не молчит.
Поминутно мертвых носят,
И стенания живых
Боязливо бога просят
Упокоить души их!
Поминутно места надо,
И могилы меж собой,
Как испуганное стадо,
Жмутся тесной чередой!
Если ранняя могила
Суждена моей весне —
Ты, кого я так любила,
Чья любовь отрада мне, —
Я молю: не приближайся
К телу Дженни ты своей,
Уст умерших не касайся,
Следуй издали за ней.
И потом оставь селенье!
Уходи куда-нибудь,
Где б ты мог души мученье
Усладить и отдохнуть.
И когда зараза минет,
Посети мой бедный прах;
А Эдмонда не покинет
Дженни даже в небесах!
Благодарим, задумчивая Мери,
Благодарим за жалобную песню!
В дни прежние чума такая ж, видно,
Холмы и долы ваши посетила,
И раздавались жалкие стенанья
По берегам потоков и ручьев,
Бегущих ныне весело и мирно
Сквозь дикий рай твоей земли родной;
И мрачный год, в который пало столько
Отважных, добрых и прекрасных жертв,
Едва оставил память о себе
В какой-нибудь простой пастушьей песне,
Унылой и приятной… Hет, ничто
Так не печалит нас среди веселий,
Как томный, сердцем повторенный звук!
О, если б никогда я не певала
Вне хижины родителей моих!
Они свою любили слушать Мери;
Самой себе я, кажется, внимаю,
Поющей у родимого порога.
Мой голос слаще был в то время: он
Был голосом невинности…
Не в моде
Теперь такие песни! Но все ж есть
Еще простые души: рады таять
От женских слез и слепо верят им.
Она уверена, что взор слезливый
Ее неотразим — а если б то же
О смехе думала своем, то, верно,
Все б улыбалась. Вальсингам хвалил
Крикливых северных красавиц: вот
Она и расстоналась. Ненавижу
Волос шотландских этих желтизну.
Послушайте: я слышу стук колес!
Едет телега, наполненная мертвыми телами. Негр управляет ею.
Ага! Луизе дурно; в ней, я думал,
По языку судя, мужское сердце.
Но так-то — нежного слабей жестокий,
И страх живет в душе, страстьми томимой!
Брось, Мери, ей воды в лицо. Ей лучше.
Сестра моей печали и позора,
Приляг на грудь мою.
Ужасный демон
Приснился мне: весь черный, белоглазый….
Он звал меня в свою тележку. В ней
Лежали мертвые — и лепетали
Ужасную, неведомую речь….
Скажите мне: во сне ли это было?
Проехала ль телега?
Ну, Луиза,
Развеселись — хоть улица вся наша
Безмолвное убежище от смерти,
Приют пиров, ничем невозмутимых,
Но знаешь, эта черная телега
Имеет право всюду разъезжать.
Мы пропускать ее должны! Послушай,
Ты, Вальсингам: для пресеченья споров
И следствий женских обмороков спой
Нам песню, вольную, живую песню,
Не грустию шотландской вдохновенну,
А буйную, вакхическую песнь,
Рожденную за чашею кипящей.
Такой не знаю, но спою вам гимн
Я в честь чумы, — я написал его
Прошедшей ночью, как расстались мы.
Мне странная нашла охота к рифмам
Впервые в жизни! Слушайте ж меня:
Охриплый голос мой приличен песне.
Гимн в честь чумы! послушаем его!
Гимн в честь чумы! прекрасно! bravo! bravo!
Когда могущая Зима,
Как бодрый вождь, ведет сама
На нас косматые дружины
Своих морозов и снегов, —
Навстречу ей трещат камины,
И весел зимний жар пиров.
Царица грозная, Чума
Теперь идет на нас сама
И льстится жатвою богатой;
И к нам в окошко день и ночь
Стучит могильною лопатой….
Что делать нам? и чем помочь?
Как от проказницы Зимы,
Запремся также от Чумы!
Зажжем огни, нальем бокалы,
Утопим весело умы
И, заварив пиры да балы,
Восславим царствие Чумы.
Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы.
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья —
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.
Итак, — хвала тебе, Чума,
Нам не страшна могилы тьма,
Нас не смутит твое призванье!
Бокалы пеним дружно мы
И девы-розы пьем дыханье, —
Быть может… полное Чумы!
Входит старый священник.
Безбожный пир, безбожные безумцы!
Вы пиршеством и песнями разврата
Ругаетесь над мрачной тишиной,
Повсюду смертию распространенной!
Средь ужаса плачевных похорон,
Средь бледных лиц молюсь я на кладбище,
А ваши ненавистные восторги
Смущают тишину гробов — и землю
Над мертвыми телами потрясают!
Когда бы стариков и жен моленья
Не освятили общей, смертной ямы, —
Подумать мог бы я, что нынче бесы
Погибший дух безбожника терзают
И в тьму кромешную тащат со смехом.
Он мастерски об аде говорит!
Ступай, старик! ступай своей дорогой!
Я заклинаю вас святою кровью
Спасителя, распятого за нас:
Прервите пир чудовищный, когда
Желаете вы встретить в небесах
Утраченных возлюбленные души.
Ступайте по своим домам!
Дома
У нас печальны — юность любит радость.
Ты ль это, Вальсингам? ты ль самый тот,
Кто три тому недели, на коленях,
Труп матери, рыдая, обнимал
И с воплем бился над ее могилой?
Иль думаешь, она теперь не плачет,
Не плачет горько в самых небесах,
Взирая на пирующего сына,
В пиру разврата, слыша голос твой,
Поющий бешеные песни, между
Мольбы святой и тяжких воздыханий?
Ступай за мной!
Зачем приходишь ты
Меня тревожить? Не могу, не должен
Я за тобой идти: я здесь удержан
Отчаяньем, воспоминаньем страшным,
Сознаньем беззаконья моего,
И ужасом той мертвой пустоты,
Которую в моем дому встречаю —
И новостью сих бешеных веселий,
И благодатным ядом этой чаши,
И ласками (прости меня, господь)
Погибшего, но милого созданья…
Тень матери не вызовет меня
Отселе, — поздно, слышу голос твой,
Меня зовущий, — признаю усилья
Меня спасти… старик, иди же с миром;
Но проклят будь, кто за тобой пойдет!
Bravo, bravo! достойный председатель!
Вот проповедь тебе! пошел! пошел!
Матильды чистый дух тебя зовет!
Клянись же мне, с поднятой к небесам
Увядшей, бледною рукой — оставить
В гробу навек умолкнувшее имя!
О, если б от очей ее бессмертных
Скрыть это зрелище! Меня когда-то
Она считала чистым, гордым, вольным —
И знала рай в объятиях моих…
Где я? Святое чадо света! вижу
Тебя я там, куда мой падший дух
Не досягнет уже…
Он сумасшедший, —
Он бредит о жене похороненной!
Отец мой, ради бога,
Оставь меня!
Спаси тебя господь!
Прости, мой сын.
Уходит. Пир продолжается. Председатель остается, погруженный в глубокую задумчивость.
Читайте также:
Пожалуйста, не занимайтесь самолечением!При симпотмах заболевания - обратитесь к врачу.
