Бич божий история чумы

Чума терпит поражение. Комикс

— Мы дети выживших. Продукт естественного отбора. Мириады лет на Земле выживали сильнейшие. Бактерии. Вирусы. Люди. Как доказали палеогенетики, несколько тысяч лет назад Иерсиния пестис, возбудитель чумы, удачно мутировала и научилась передаваться с кровососущими насекомыми, перестав разрушаться в желудке блох. И двинулась на завоевание мира. Страшные эпидемии меняли историю человечества, а люди ничего не могли противопоставить бактерии, кроме того же естественного отбора. Вторая пандемия чумы, печально вошедшая в историю под именем Черная смерть, в Средние века уничтожила треть населения Европы, прокатившись по всему миру, зачастую оставляя в городах всего несколько выживших. А первично легочная чума, распространяясь воздушно-капельным путем, убивала 100% заразившихся за 2-3 дня, вплоть до XX века.

Зачастую власти неоправданно долго тянули с объявлением чумы, не желая поверить: соседи-то ясно, а нас за что?!

А как же торговля? Может это ошибка? Паникерство? Будучи, наконец заявлена, Черная смерть уже вовсю хозяйничала в городе. Заслышав страшную весть, люди бросались бежать, спеша проскочить в закрывающиеся по приказу властей, городские ворота. Часто впереди всех бежали сами власти города. И разносили чуму. Первыми умирали больные и голодные, те же прокаженные, наиболее предрасположенные генетически, но потом очередь доходила и до богатых и здоровых. Кто не изолировался достаточно надежно — погибал.

Печальная примета всех пандемий — страшные черные зловонные трупы, в изобилии и беспорядке покрывавшие улицы. Для их уборки опять же с завидным постоянством открывались двери тюрем и выпускались уголовники всех мастей, что никак не добавляло порядка. Мародерства добавляло. И разнесения заразы через перепродажу вещей из зачумленных домов. Проблемы с продуктами и отсутствием медицинской помощи, страх и отчаяние вызывали массовые психозы, в том числе выливавшиеся в чумное веселье и чумные пляски.

Процветает теория заговора: назначить и уничтожить виноватых в эпидемии — вот чего хотели многие. Так в Западной Европе убивали евреев и прокаженных. За их неимением в ход шли любые иноверцы. А флагелланты, самобичеватели, пошли дальше, назначив виноватыми священнослужителей, и заявив, что лишь они, флагелланты, знают истинную волю Бога. За что и поплатились.

Роль личности в истории — Григорий Орлов, бывший фаворит Екатерины II, прибывает в чумную Москву 1771 года и блестяще справляется и с эпидемией, и с чумным бунтом. И это когда местная власть бездействовала и уже убит обезумевшей толпой московский архиепископ Амвросий, пытавшийся во избежание усиления мора, запретить проведение молебнов у Боголюбской иконы Божьей Матери.

Однако, работала и научная мысль. Несмотря на засилье миазматической теории распространения инфекций — учения об убийственной вони — было отмечено, что надо закрывать лица, а скопления народу усиливают мор.

Уже в XIV–XV веке появились прообразы наших карантинов. Каранта — 40 — столько дней необходимо было выдерживать людей и грузы, прибывшие из зараженных территорий.

Но наука наукой. Крепкая власть всегда требовалась, чтобы обеспечить выполнение требований карантина. Ввести его вовремя. Не допускать нарушений. Это был единственный метод борьбы. И только с открытием в 1894 году Александром Иерсеном бактерии, возбудителя чумы, стало возможным создание вакцины, сыворотки, а позднее, уже в XX веке, и схемы антибиотикотерапии.

Авторы: Сергей Лебеденко, Аскольд Акишин

Над проектом работают: Леонид Никитинский, Юлия Счастливцева, Алексей Иорш, Анна Игнатенко, Сергей Лебеденко, Евгения Сосина, Виктория Елисейкина и Никита Гирин

​На фоне пандемии коронавируса 2020 года в обществе проснулся интерес к аналогичным событиям, имевшим место в прошлом. При этом выяснилось, что многие довольно смутно представляют себе историю собственного государства.

При обсуждении великих эпидемий прошлого в Рунете довольно часто звучит мнение, что Россия пострадала от буйства инфекций меньше, чем, к примеру, страны Европы. Утверждается, например, что эпидемии чумы, уничтожавшие от 30 до 60 процентов населения Старого Света, практически не сказались на России.

Это неверно. Чума не просто нанесла серьезный ущерб, но и изменила ход истории Российского государства.

Вместе с тем эпидемия в Киеве была локальной вспышкой, не получившей серьезного распространения. Более суровые испытания были впереди.

Начавшись в Монголии, эпидемия шла на Запад вместе с купцами и воинами. Добравшись до Золотой Орды, зараза через Крым добралась в итальянские земли, а затем охватила весь Старый Свет.

Парадокс состоит в том, что на пути в Европу чума лишь слегка затронула русские земли, несмотря на зависимость Руси от Золотой Орды.

На обратном пути в Новгород владыка почувствовал себя плохо. Он скончался в обители Архангела, при устье реки Узы, впадающей в Шелонь, 3 июля 1352 году.

Гибель великого князя и его наследников

Вслед за Псковом эпидемия поразила и Новгород. Белоозеро и Глухов вымерли почти полностью.

В конце концов чума дошла до Москвы. Главной ее жертвой стал сын Ивана Калиты, великий князь Московский Симеон Гордый. Он умер 27 апреля 1353 года, находясь в полном отчаянии. Князя страшила не собственная смерть, а то, что в марте 1353 года чума унесла жизни двух его маленьких сыновей — Ивана и Симеона. В итоге умирающий Симеон Гордый написал завещание, не имевшее аналогов — власть и все свое имущество он завещал жене для передачи сыну, в том случае, если супруга является беременной.

Надежды князя не оправдались, княгиня Мария Александровна не была беременной. В итоге власть перешла к брату Симеона Ивану Ивановичу Красному, чей сын Дмитрий Иванович разобьет ордынцев в Куликовской битве и получит прозвище Донской.

В 1654 году на Россию обрушилась новая масштабная эпидемия чумы, охватившая Москву и целый ряд других русских городов. По сути, в течение трех лет страна пережила две вспышки заболевания — первая охватила Москву, центральную часть России, затем распространилась на Казань и Астрахань. Вторая вспышка в 1656-1657 годах затронула низовья Волги, Смоленск и снова Казань.

Царь Алексей Михайлович находился с войскам, а его жену и детей патриарх Никон уже после первых смертей в Москве вывез в Троице-Сергиев монастырь. Там же спасались и другие представители знати.

Вскоре в Москве начались паника и массовое бегство. Для нераспространения заразы дороги, ведущие из города, блокировали войсками. В самой столице все погрузилось в хаос: на улицах валялись трупы умерших, банды мародеров, которые не боялись ни стражи, ни чумы, грабили брошенные дома элиты и торговые лавки. Бежавшие из Москвы купцы и ремесленники приносили болезнь в другие города.

Спад эпидемии в столице наметился в конце осени 1654 года. Но представители элиты в Москву не спешили. Патриарх прибыл лишь 3 февраля 1655 года, царь Алексей Михайлович — неделей позже.

Данные о жертвах в различных источниках крайне противоречивы, однако современники заявляли, что смертность была чрезвычайно высокой. В масштабах страны речь может идти о сотнях тысяч человек.

В 1770 году, в период русско-турецкой войны, вместе с товарами и трофеями из Османской империи в город пришла чума.

Город к тому времени перестал быть столичным, а потому чрезвычайных мер для борьбы с чумой сразу принято не было. Более того, главнокомандующий Пётр Салтыков, московский гражданский губернатор Иван Юшков и обер-полицмейстер Николай Бахметев предпочли вообще уехать из города. Среди москвичей прошел слух, что избавить от чумы может прикосновение к Боголюбской иконе Божьей матери. У храма, где находилась икона, началось столпотворение. Московский архиепископ Амвросий, понимая, что это может не спасти, а погубить москвичей, запретил молебны, а икону повелел спрятать подальше от глаз страждущих.

15 сентября 1771 года недовольные верующие подняли бунт, который быстро превратился в вооруженное восстание. 16 сентября мятежники схватили и убили архиепископа Амвросия. Начались грабежи и погромы, коснувшиеся в том числе больниц и карантинных домов. Врачей, пытавшихся остановить эпидемию, зверски избивали. Московский гарнизон во главе с генерал-поручиком Петром Еропкиным с огромным трудом отразил атаку на Кремль. Остановить бунт удалось лишь после того, как были убиты около 100 мятежников.

Согласно отчётам, предоставленным Орловым в Государственном совете, с момента начала эпидемии до конца ноября 1771 года в Москве от чумы умерло порядка 50 тысяч человек.

С развитием медицины вспышки чумы в регионах центральной России удалось прекратить. Что касается южных областей и Средней Азии, то там это заболевание было взято под устойчивый контроль в период СССР с созданием имеющей широкие полномочия санитарно-эпидемиологической службы.

Жизнь и счатье

Чего стоит уже один тот факт, что Альбер Камю писал эту книгу около 10 лет. Это была одна из его поздних книг — хотя свои поздние книги написал он рано — он погиб в 46 лет в автокатастрофе в 1960 году. Камю был уроженцем французского Алжира, и знал его не по наслышке.

Действия книги происходят в 200-тысячном портовом городе Оране во французском Алжире, в середине 20 века. Вслед за мором крыс, в город приходит чума. В городе объявляется карантин. По мере того, как эпидемия в закрытом городе прогрессирует, меняются и его жители, их взгляды и психология. Кто-то впадает в отчаяние. Кто-то падает на колени замаливать свои грехи. А кто-то борется с чумой до последнего. Камю на примере дюжины главных персонажей с мастерством передает глубину и развитие их чувств, борьбу и страдание, и саму атмосферу происходящего. Я не буду пересказывать содержание или анализировать героев — это было и так хорошо сделано. Я поделюсь только теми уроками, которые извлек из этой книги.

Чума приходит в Оран, занятый своими делами, трудом, и мелкими развлечениями по выходным. Оранцы слишком заняты, чтобы осознать свою жизнь, ее кратковременность и ценность. Но теперь у них есть полтора года страха и постоянной угрозы смерти, чтобы осознать это. Оказавшись в этой опасности, людям приходится остановиться и подумать. А уже то, что и как они думают в этот решающий момент — и является показателем их человечности.

Часто мы осознаем свою жизнь только когда оказываемся близки к смерти. Даже в уме осознавая ее кратковременность и хрупкость, мы не понимаем этого по-настоящему, пока не оказываемся в подобной ситуации сами. Часто, мы ожидаем и хотим чего-то большего, чего-то лучшего. Мечтаем о благосостоянии, о власти, о стабильности. Оранцы тоже ко всему этому стремились. И только попав в вынужденное изгнание и оказавшись в вынужденном заключении в своем же городе, они ретроспективно осознали, что они были счастливы. Когда близость смерти отсеяла шелуху в их сознании, они поняли, что близость родного человека, домашний уют, маленькие радости жизни — это то самое незаметное счастье, которое мы ценим, только потеряв его.

В счастливом обществе, религия постепенно перестает играть свою роль. Человек погружается в таинство жизни, бог перестает быть для него чем-то существенным. При этом, многие даже не причисляют себя к атеистам — им эта тема просто неважна. По-моему, это самое здоровое, нормальное отношение. Принимать атеизм, как я, станет человек, который, часто против собственного желания, столкнулся с религией, был обманут ей, использован ей, или достаточно близко увидел ее елейную улыбку, жадные руки, не привыкшие к труду. Только столкнувшись с ложью, лицемерием, жаждой власти, или агрессией по отношению к инакомыслию и конкурентам, понимаешь настоящую опасность религии, стараешься противостать ей. Ей и ее богу — который провозглашается всемогущим, но на самом деле всего лишь раб религии, призванный быть послушным инструментом в руках религиозных лидеров.

Наверное, самое главное, это понять, что никакая идеология не может сделать человека счастливым. Ни Христианство, ни атеизм. Наверное, ошибка уже в том, когда считают, что идеология даст человеку счастье, или что она — путь к нему. Познание — это путь, который никогда не заканчивается, если он истинный. На самом деле, это обманчивый путь. Именно в минуту трагедии понимаешь, что всё это время счастье было рядом — только когда понимаешь, что утратил его.

Счастье постоянно находится рядом с нами. Способность осознавать течение времени — чувствовать, как дни и часы текут. Замечать и отмечать про себя радости, прекрасные и светлые минуты своей жизни, время, проведенное с любимым человеком — это то немногое, что нужно нам для счастья, и для чего не требуется никакой особой философии. Для счастья философия не нужна, как не нужен и бог. Для счастья нужно уметь жить, умея радоваться жизни, и отдавая себе отчет во всех тех радостях, которые мы испытываем. Жители Орана научились делать это после чумы, долгими месяцами страха, страдания и ожидания.

Смерть и несчастье

Не так уж велика заслуга тех, кто самоотверженно взялся за организацию
санитарных дружин, они твердо знали, что ничего иного сделать нельзя, и,
напротив, было бы непостижимым, если бы они не взялись. Эти дружины помогли
нашим согражданам глубже войти в чуму и отчасти убедили их, что, раз болезнь
уже здесь, нужно делать то, что нужно, для борьбы с ней. Ибо чума, став
долгом для нескольких людей, явила собою то, чем была в действительности, а
была она делом всех.
И это очень хорошо. Но ведь никому же не придет в голову хвалить
учителя, который учит, что дважды два – четыре. Возможно, его похвалят за
то, что он выбрал себе прекрасную профессию. Скажем так, весьма похвально,
что Тарру и прочие взялись доказать, что дважды два – четыре, а не
наоборот, но скажем также, что их добрая воля роднит их с тем учителем, со
всеми, у кого такое же сердце, как у вышеупомянутого учителя, и что, к чести
человека, таких много больше, чем полагают, по крайней мере рассказчик в
этом глубоко убежден. Правда, он понимает, какие могут воспоследовать
возражения, главное из них, что эти люди, мол, рисковали жизнью. Но в
истории всегда и неизбежно наступает такой час, когда того, кто смеет
сказать, что дважды два – четыре, карают смертью. Учитель это прекрасно
знает. И вопрос не в том, чтобы знать, какую кару или какую награду влечет
за собой это рассуждение. Вопрос в том, чтобы знать, составляют ли или нет
дважды два четыре.

Тарру — сын влиятельного французского прокурора, в прошлом бежавший от их навязчивого контроля, и путешествующий в поисках себя. Он мучим осознанием того, что общество приносит человеческие жизни в жертву своему благосостоянию. В лице преступников и воров, нищих и убогих, общество решает свои проблемы, строя себя на костях своих отбросов — но ведь таких же людей! Тарру приехал в Оран в поисках себя. Он не верит в бога, но ищет святости.

— В сущности, одно лишь меня интересует – знать, как становятся святым.
— Но вы же в Бога не верите…
— Правильно. Сейчас для меня существует только одна конкретная проблема – возможно ли стать святым без Бога.

Стоя по-прежнему в полутени, доктор сказал, что он уже ответил на этот
вопрос и что, если бы он верил во всемогущего Бога, он бросил бы лечить
больных и передал их в руки Господни. Но дело в том, что ни один человек на
всем свете, да-да, даже и отец Панлю, который верит, что верит, не верит в
такого Бога, поскольку никто полностью не полагается на его волю, он, Риэ,
считает, что, во всяком случае, здесь он на правильном пути, борясь против
установленного миропорядка.

Отец Панлю, один из главных героев рассказа, представляет собой лицо религии. Уже с самого начала, воспользовавшись религиозным всплеском, поспешил манипулировать страхами и страданиями жителей Орана.

Сблизившись с доктором Риэ, Панлю осознаёт, что Риэ, по сути, делает то, что противоположно первой проповеди Панлю. Вместо того, чтобы смириться под бичем божьим, принять наставление и кару, и в покорности вымаливать милость, Риэ активно противодействует эпидемии. Противодействует божьей воле. Но бог, посылающий кару на грешников, разве покарает с виновными и невиновных? Должен ли человек верующий полагаться на науку, которая превозносит голову над его религией, или же отвергнуть медицину, и полагаться на бога? Разве врач сильнее бога?

Так вот, если ты веришь, что чума — кара от бога на грешников, и что вся сила и спасение — у бога. То будешь ли ты обращаться к врачу? Как мы уже увидели, человечность Панлю заставила его фактически присоединиться к доктору Риэ в борьбе против того, что он сам рассматривал как божья воля. Предсмертные муки ребенка разрушили его привычное миропонимание. Благость бога? Справедливое воздаяние? Любовь? Защита своих чад? Исцеление? Нет. Только смерть, смерть, смерть. Тупая, зля, мучительная, безысходная и неразборчивая в жертвах. Его бог обернулся к Панлю неожиданной стороной, и он не знал, что делать с этим. Свою вторую проповедь он прочел совсем в других тонах. Кризис веры был очевиден.

Вскоре после своей второй проповеди, Панлю заболел. Он отказался вызывать врача — его забрали в госпиталь уже на последних стадиях болезни. Он сжимал в руках распятие, уже понимая, что не получит ни благословения, ни исцеления. Бич, посланный на грешников — слеп. Как слепа и рука, направляющая его. А небеса, к которым направлены молитвы — глухи. А сердце иезуита, сжимающего в руках серебряное распятие — оказалось теплее и отзывчивей сердца сердца его божества. Решил ли Панлю быть верным до конца и подчиниться воле своего губителя, до конца веря в ее благость? Или он просто считал, что не в праве обращаться к врачу после того, что оно говорил и чему учил свою паству? Или смерть божьего слуги, сжимающего до последнего в своих руках крест — это протест против глухого безмолвия небес? Если и так, то небеса, как всегда, остались глухи.

Страдания и смерть многому учат нас. Они проявляют то, кем мы являемся на самом деле. Одни проявляют слабость и пассивность, бегут и отрицают. Другие ищут утешения в иллюзии того, что у них есть возможность влиять на происходящее через молитву и воззывания к потусторонним силам. Есть люди, в которых беда пробуждает внутренний конфликт. Конфликт между своим счастьем и несчастьем других. Между своей религией и страданием невинных. Между необходимостью послушания тому, что ты считаешь высшей волей — и между простым человеческим осознанием необходимости противодействовать ей. И, наконец, есть люди, которые считают своим долгом помочь облегчить страдания других, даже не смотря на то, что становятся жертвами этого страдания сами. Они просто не могут представить, чтобы человек повел себя иначе, потому, что для них это как дважды два — четыре. Но они не тратят времени на осуждения тех, кто трусит или считает иначе. Они поступают так, как сами считают достойным.