Хуже порчи и лишая мыслей западных зараза
Иосиф Бродский. Представление
Председатель Совнаркома, Наркомпроса, Мининдела!
Эта местность мне знакома, как окраина Китая!
Эта личность мне знакома! Знак допроса вместо
тела.
Многоточие шинели. Вместо мозга - запятая.
Вместо горла - темный вечер. Вместо буркал - знак
деленья.
Вот и вышел человечек, представитель населенья.
Вот и вышел гражданин,
достающий из штанин.
"А почем та радиола?"
"Кто такой Савонарола?"
"Вероятно, сокращенье".
"Где сортир, прошу прощенья?"
Входит Пушкин в летном шлеме, в тонких пальцах -
папироса.
В чистом поле мчится скорый с одиноким пассажиром.
И нарезанные косо, как полтавская, колеса
с выковыренным под Гдовом пальцем стрелочника
жиром
оживляют скатерть снега, полустанки и развилки
обдавая содержимым опрокинутой бутылки.
Прячась в логово свое
волки воют "E-мое".
"Жизнь - она как лотерея".
"Вышла замуж за еврея".
"Довели страну до ручки".
"Дай червонец до получки".
Входит Гоголь в бескозырке, рядом с ним -
меццо-сопрано.
В продуктовом - кот наплакал; бродят крысы,
бакалея.
Пряча твердый рог в каракуль, некто в брюках
из барана
превращается в тирана на трибуне мавзолея.
Говорят лихие люди, что внутри, разочарован
под конец, как фиш на блюде, труп лежит
нафарширован.
Хорошо, утратив речь,
Встать с винтовкой гроб стеречь.
"Не смотри в глаза мне, дева:
все равно пойдешь налево".
"У попа была собака".
"Оба умерли от рака".
Входит Лев Толстой в пижаме, всюду - Ясная
Поляна.
(Бродят парубки с ножами, пахнет шипром
с комсомолом.)
Он - предшественник Тарзана: самописка -
как лиана,
взад-вперед летают ядра над французским
частоколом.
Се - великий сын России, хоть и правящего класса!
Муж, чьи правнуки босые тоже редко видят мясо.
Чудо-юдо: нежный граф
Превратился в книжный шкаф!
"Приучил ее к минету".
"Что за шум, а драки нету?"
"Крыл последними словами".
"Кто последний? Я за вами".
Входит пара Александров под конвоем Николаши.
Говорят "Какая лажа" или "Сладкое повидло".
По Европе бродят нары в тщетных поисках параши,
натыкаясь повсеместно на застенчивое быдло.
Размышляя о причале, по волнам плывет "Аврора",
чтобы выпалить в начале непрерывного террора.
Ой ты, участь корабля:
скажешь "пли!" - ответят "бля!"
"Сочетался с нею браком".
"Все равно поставлю раком".
"Эх, Цусима-Хиросима!
Жить совсем невыносимо".
Входят Герцен с Огаревым, воробьи щебечут
в рощах.
Что звучит в момент обхвата как наречие чужбины.
Лучший вид на этот город - если сесть
в бомбардировщик.
Глянь - набрякшие, как вата из нескромныя
ложбины,
размножаясь без резона, тучи льнут к архитектуре.
Кремль маячит, точно зона; говорят, в миниатюре.
Ветер свищет. Выпь кричит.
Дятел ворону стучит.
"Говорят, открылся Пленум".
"Врезал ей меж глаз поленом".
"Над арабской мирной хатой
гордо реет жид пархатый".
Входит Сталин с Джугашвили, между ними вышла
ссора.
Быстро целятся друг в друга, нажимают на собачку,
и дымящаяся трубка. Так, по мысли режиссера,
и погиб Отец Народов, в день выкуривавший пачку.
И стоят хребты Кавказа как в почетном карауле.
Из коричневого глаза бьет ключом Напареули.
Друг-кунак вонзает клык
в недоеденный шашлык.
"Ты смотрел Дерсу Узала?"
"Я тебе не все сказала".
"Раз чучмек, то верит в Будду".
"Сукой будешь?" "Сукой буду".
Входит с криком Заграница, с запрещенным
полушарьем
и с торчащим из кармана горизонтом, что опошлен.
Обзывает Ермолая Фредериком или Шарлем,
Придирается к закону, кипятится из-за пошлин,
восклицая: "Как живете!" И смущают глянцем плоти
Рафаэль с Буанаротти - ни черта на обороте.
Пролетарии всех стран
Маршируют в ресторан.
"В этих шкарах ты как янки".
"Я сломал ее по пьянке".
"Был всю жизнь простым рабочим".
"Между прочим, все мы дрочим".
Входят Мысли О Грядущем, в гимнастерках
цвета хаки.
Вносят атомную бомбу с баллистическим снарядом.
Они пляшут и танцуют: "Мы вояки-забияки!
Русский с немцем лягут рядом; например,
под Сталинградом".
И, как вдовые Матрены, глухо воют циклотроны.
В Министерстве Обороны громко каркают вороны.
Входишь в спальню - вот те на:
на подушке - ордена.
"Где яйцо, там - сковородка".
"Говорят, что скоро водка
снова будет по рублю".
"Мам, я папу не люблю".
Входит некто православный, говорит: "Теперь я -
главный.
У меня в душе Жар-птица и тоска по государю.
Скоро Игорь воротится насладиться Ярославной.
Дайте мне перекреститься, а не то - в лицо ударю.
Хуже порчи и лишая - мыслей западных зараза.
Пой, гармошка, заглушая саксофон - исчадье
джаза".
И лобзают образа
с плачем жертвы обреза.
"Мне - бифштекс по-режиссерски".
"Бурлаки в Североморске
тянут крейсер бечевой,
исхудав от лучевой".
Входят Мысли О Минувшем, все одеты как попало,
с предпочтеньем к чернобурым. На классической
латыни
и вполголоса по-русски произносят: "Все пропало,
а) фокстрот под абажуром, черно-белые святыни;
б) икра, севрюга, жито; в) красавицыны бели.
Но - не хватит алфавита. И младенец в колыбели,
слыша "баюшки-баю",
отвечает: "мать твою!"".
"Влез рукой в шахну, знакомясь".
"Подмахну - и в Сочи". "Помесь
лейкоцита с антрацитом
называется Коцитом".
Входят строем пионеры, кто - с моделью из фанеры,
кто - с написанным вручную содержательным
доносом.
С того света, как химеры, палачи-пенсионеры
одобрительно кивают им, задорным и курносым,
что врубают "Русский бальный" и вбегают в избу
к тяте
выгнать тятю из двуспальной, где их сделали,
кровати.
Что попишешь? Молодежь.
Не задушишь, не убьешь.
"Харкнул в суп, чтоб скрыть досаду".
"Я с ним рядом срать не сяду".
"А моя, как та мадонна,
не желает без гондона".
Входит Лебедь с Отраженьем в круглом зеркале,
в котором
взвод берез идет вприсядку, первой скрипке корча
рожи.
Пылкий мэтр с воображеньем, распаленным
гренадером,
только робкого десятку, рвет когтями бархат ложи.
Дождь идет. Собака лает. Свесясь с печки, дрянь косая
с голым задом донимает инвалида, гвоздь кусая:
"Инвалид, а инвалид.
У меня внутри болит".
"Ляжем в гроб, хоть час не пробил!"
"Это - сука или кобель?"
"Склока следствия с причиной
прекращается с кончиной".
Входит Мусор с криком: "Хватит!" Прокурор скулу
квадратит.
Дверь в пещеру гражданина не нуждается в "сезаме".
То ли правнук, то ли прадед в рудных недрах тачку
катит,
обливаясь щедрым недрам в масть кристальными
слезами.
И за смертною чертою, лунным блеском залитою,
челюсть с фиксой золотою блещет вечной мерзлотою.
Знать, надолго хватит жил
тех, кто головы сложил.
"Хата есть, да лень тащиться".
"Я не блядь, а крановщица".
"Жизнь возникла как привычка
раньше куры и яичка".
Мы заполнили всю сцену! Остается влезть на стену!
Взвиться соколом под купол! Сократиться
в аскарида!
Либо всем, включая кукол, языком взбивая пену,
хором вдруг совокупиться, чтобы вывести гибрида.
Бо, пространство экономя, как отлиться в форму
массе,
кроме кладбища и кроме черной очереди к кассе?
Эх, даешь простор степной
без реакции цепной!
"Дайте срок без приговора!"
"Кто кричит: "Держите вора!"? "
"Рисовала член в тетради".
"Отпустите, Христа ради".
Входит Вечер в Настоящем, дом у чорта на куличках.
Нынче ветрено и волны с перехлестом.
Скоро осень, все изменится в округе.
Смена красок этих трогательней, Постум,
чем наряда перемены у подруги.
Дева тешит до известного предела —
дальше локтя не пойдешь или колена.
Сколь же радостней прекрасное вне тела:
ни объятье невозможно, ни измена!
Посылаю тебе, Постум, эти книги
Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко?
Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги?
Все интриги, вероятно, да обжорство.
Я сижу в своем саду, горит светильник.
Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
Вместо слабых мира этого и сильных —
лишь согласное гуденье насекомых.
Здесь лежит купец из Азии. Толковым
был купцом он — деловит, но незаметен.
Умер быстро: лихорадка. По торговым
он делам сюда приплыл, а не за этим.
Рядом с ним — легионер, под грубым кварцем.
Он в сражениях Империю прославил.
Столько раз могли убить! а умер старцем.
Даже здесь не существует, Постум, правил.
Пусть и вправду, Постум, курица не птица,
но с куриными мозгами хватишь горя.
Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря.
И от Цезаря далеко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники — ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.
Этот ливень переждать с тобой, гетера,
я согласен, но давай-ка без торговли:
брать сестерций с покрывающего тела
все равно, что дранку требовать у кровли.
Протекаю, говоришь? Но где же лужа?
Чтобы лужу оставлял я, не бывало.
Вот найдешь себе какого-нибудь мужа,
он и будет протекать на покрывало.
Вот и прожили мы больше половины.
Как сказал мне старый раб перед таверной:
Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.
Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.
Разыщу большой кувшин, воды налью им…
Как там в Ливии, мой Постум,— или где там?
Неужели до сих пор еще воюем?
Помнишь, Постум, у наместника сестрица?
Худощавая, но с полными ногами.
Ты с ней спал еще… Недавно стала жрица.
Жрица, Постум, и общается с богами.
Приезжай, попьем вина, закусим хлебом.
Или сливами. Расскажешь мне известья.
Постелю тебе в саду под чистым небом
и скажу, как называются созвездья.
Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье,
долг свой давний вычитанию заплатит.
Забери из-под подушки сбереженья,
там немного, но на похороны хватит.
Поезжай на вороной своей кобыле
в дом гетер под городскую нашу стену.
Дай им цену, за которую любили,
чтоб за ту же и оплакивали цену.
Зелень лавра, доходящая до дрожи.
Дверь распахнутая, пыльное оконце.
Стул покинутый, оставленное ложе.
Ткань, впитавшая полуденное солнце.
Понт шумит за черной изгородью пиний.
Чье-то судно с ветром борется у мыса.
На рассохшейся скамейке — Старший Плиний.
Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.
Это стихотворение Бродский написал в марте 1972 года, еще до того, как он покинул Советский Союз.
Н.ИВАНОВА: Да, и было ему, между прочим, всего лишь… да, и он родился в 1940-м году, значит, ему было всего лишь…
Е.КИСЕЛЕВ: 32 года.
Н.ИВАНОВА: 32 года.
Е.КИСЕЛЕВ: Стихотворение, согласитесь…
Н.ИВАНОВА: Не слабое.
Е.КИСЕЛЕВ: Не слабое. Ныне уже, если угодно, растасканное на цитаты, но тем не менее, поражает вот сейчас, спустя 30, почти 40 лет после того, как оно написано, обилием аллюзий и его, если угодно, современности.
Н.ИВАНОВА: Поражает, как мне кажется, не только обилие аллюзий, действительно, современность, потому что такое ощущение, что просто дышит в затылок нам то, что происходит, и то, что будет происходить.
Н.ИВАНОВА: Ну, на человека очень сильная, да…
Е.КИСЕЛЕВ: Это Пастернак, Ахматова, Цветаева и Мандельштам. И вот рядом с ними…
Е.КИСЕЛЕВ: Пятый, нобелевский лауреат Бродский. А кстати, как Вы думаете, когда Бродскому дали Нобелевскую премию, было в этом что-то из области политики?
Н.ИВАНОВА: Момент такой, политический?
Н.ИВАНОВА: Ну в общем, так считается, что всегда в решениях Нобелевского комитета по поводу русской литературы – а их было несколько, начиная с Бунина: Бунин, Солженицын, Шолохов, Пастернак и вот, Бродский – всегда присутствует какое…
Е.КИСЕЛЕВ: Ну, Толстому же хотели дать Нобелевскую премию.
Е.КИСЕЛЕВ: Я очень хорошо помню, что когда Бродскому была присуждена – даже еще не вручена, а присуждена…
Е.КИСЕЛЕВ: …Нобелевская премия – это был 1987 год…
Н.ИВАНОВА: 87-й, да.
Н.ИВАНОВА: В Англии, в Англии он узнал об этом, о том, что ему дали, в Англии…
Е.КИСЕЛЕВ: В Англии, да.
Н.ИВАНОВА: Он сидел за одним столом с этим знаменитым детективщиком.
Е.КИСЕЛЕВ: Ну, во всяком случае, я помню, что…
Н.ИВАНОВА: Да, в Оксфорде, в ресторане, в Англии.
Е.КИСЕЛЕВ: Я помню, что… Значит, он шел по улице в Оксфорде, значит, его там подкараулили.
Н.ИВАНОВА: Да, да, да.
Е.КИСЕЛЕВ: Я помню просто пейзаж такой, скорее…
Н.ИВАНОВА: Скорее чуть-чуть не столичный.
Е.КИСЕЛЕВ: Не столичный совершенно пейзаж. Но впрочем, и в Гринвич-виллидж, где он жил там, в Нью-Йорке, пейзаж-то тоже такой, деревенский.
Н.ИВАНОВА: Тоже такой, очень симпатичный, деревенский, да.
Н.ИВАНОВА: Но дело развивалось довольно быстро…
Е.КИСЕЛЕВ: Но дело развивалось довольно быстро, это правда.
Е.КИСЕЛЕВ: Это правда. Ждал он долго. Но в России вообще все надо делать долго.
Н.ИВАНОВА: В России все надо делать долго, но зато умер рано.
Е.КИСЕЛЕВ: Да, это…
Н.ИВАНОВА: Да, ждал он долго, но умер рано.
Е.КИСЕЛЕВ: Это правда.
Н.ИВАНОВА: И я очень хорошо помню, как здесь, в Доме журналистов у нас было общее собрание клуба, и узнали о том, что умер Бродский – это был конец января. И мы посидели, и все вместе писали некролог. И это было очень тяжело.
Н.ИВАНОВА: Ну, в общем, я пишу и о поэзии – ну, потому что у меня все-таки о Пастернаке есть несколько работ.
Е.КИСЕЛЕВ: Вот скажите все-таки, мне приходилось слышать такое мнение, что для развития современной русской литературы, русского литературного поэтического языка Бродский, по сути, так же важен в наше время, как Пушкин для литературы XIX века.
Н.ИВАНОВА: Да, я так считаю и готова отстаивать эту точку зрения.
Е.КИСЕЛЕВ: Вот пожалуйста, объясните, почему.
Н.ИВАНОВА: Да, это не только потому, что он считал, что, собственно говоря, поэзию движет язык, и что язык – это первооснова, собственно говоря, поэтической речи, и без языка не было бы ее, поэтической речи, что язык диктует поэту то, что он пишет. И возможности языка в данном случае, в случае русского языка для Бродского, можно сказать, совершенно невероятны, очень богаты и делают, в том числе, поэта и патриотом. Бродский говорил о том, что патриотизм заключается в том, чтобы как можно лучше писать на том же языке, который Господь Бог дал тебе. И с этой точки зрения, я считаю, да и не только с этой, Бродского настоящим патриотом. То, что он внес в русскую поэзию – это замечательная модернизация русской поэзии без ее переломов. Ну потому что и Маяковский, в чем-то, может быть, Цветаева, а потом поэты второй половины ХХ века, если уж они хотели что-то новое привнести в русскую поэзию, то они иногда ломали этот язык и эту поэзию об коленку. Между прочим, терпеть не мог Бродский Вознесенского, говорил, что у него физиологическая тошнота возникает от его стихов.
Е.КИСЕЛЕВ: Что Вы говорите!
Н.ИВАНОВА: Абсолютно. Хуже относился к нему, чем к Евтушенко, хотя и про Евтушенко известно, знаете, да?
Е.КИСЕЛЕВ: А Вы согласны с тем, что это симулянтская поэзия, простите?
Н.ИВАНОВА: Ну, Вы меня, понимаете, я все-таки еще и издатель, поэтому трудный для меня вопрос. Но очень много…
Е.КИСЕЛЕВ: Но Вознесенский в свое время воспринимался как революционер в области поэзии.
Н.ИВАНОВА: А вот Бродский воспринимал это так: после Цветаевой, которую он знал совершенно замечательно и знал ее модернизацию русской поэзии, он воспринимал это как симуляцию. И что сделал сам Бродский – он не был последовательным учеником Ахматовой, но он говорил о том, что делала Ахматова для своих двух поэм. Она говорила об этом Бродскому, что нужно изобрести свою строфу. И вот что сделал Бродский – он, на самом деле, строфику англоязычной поэзии, ее систему ритма и рифмы вводил в русскую поэзию. И делал это совершенно замечательным образом, модернизирую ее и прививая…
Е.КИСЕЛЕВ: Ну, например, можете привести пример?
Е.КИСЕЛЕВ: Ну да, вот…
Н.ИВАНОВА: …включая моего любимого Бориса Пастернака. И вот эту….
Е.КИСЕЛЕВ: У него там есть в некоторых стихотворениях совершенно по…
Н.ИВАНОВА: Да, да, да.
Е.КИСЕЛЕВ: …меркам, скажем так, советской литературной критики чистое, там, поэтическое хулиганство.
Н.ИВАНОВА: Да, и Бродский это…
Е.КИСЕЛЕВ: Замечательное, одно из любимых моих стихотворений…
Н.ИВАНОВА: Ну да, да.
Е.КИСЕЛЕВ: А, вот так вот, да?
Е.КИСЕЛЕВ: Такое вот оно, совершенно хулиганское тоже…
Е.КИСЕЛЕВ: …с точки зрения классических канонов нашего восприятии поэзии, там, заложенного советской школой в нашем поколении.
Н.ИВАНОВА: Да, но при этом оно очень насыщено многими смыслами, не только хулиганством. Да.
Е.КИСЕЛЕВ: Ну хорошо, а вот что это такое? Чего ради? О чем это?
Н.ИВАНОВА: Ну, на самом деле, конечно…
Н.ИВАНОВА: Совершенно замечательный мультфильм, который…
Е.КИСЕЛЕВ: Ну я думаю, что это действительно можно…
Н.ИВАНОВА: Который вот это, необыкновенную динамику этого стихотворения…
Е.КИСЕЛЕВ: Потому что действительно, это…
Н.ИВАНОВА: …и весь зрительный ряд…
Е.КИСЕЛЕВ: Потому что это действительно можно построить…
Н.ИВАНОВА: Визуально замечательно.
Н.ИВАНОВА: Ну на самом деле, это же… Да. Но ведь это же все расшифровывается довольно легко. Что делали с Толстым учебники…
Е.КИСЕЛЕВ: Да, вот кстати, очень актуально звучит: а сегодня… ведь тоже давным-давно написано, а как сегодня фрагмент из этого стихотворения актуально звучит.
Н.ИВАНОВА: Ну вот, а Вы говорите.
Е.КИСЕЛЕВ: Да, да, да, которые стали…
Н.ИВАНОВА: А вот этого, да… Да. Святей папы римского.
Е.КИСЕЛЕВ: …святей папы римского и возглавили русское национальное движение.
Н.ИВАНОВА: Вот таким, можно сказать, шуточным образом, шутливым образом Бродский расправлялся…
Е.КИСЕЛЕВ: С другой стороны, в общем, все уже про них сказано.
Н.ИВАНОВА: Абсолютно все сказано.
Е.КИСЕЛЕВ: Уже, собственно, там и обсуждать больше нечего.
Е.КИСЕЛЕВ: Да, действительно.
Е.КИСЕЛЕВ: Нет, ну у него были стихотворения…
Н.ИВАНОВА: Но несмотря на это… А он был полит…
Е.КИСЕЛЕВ: …и об Афганистане, да?
Н.ИВАНОВА: Нет, у него были стихотворения, прошу прощения, об Украине.
Е.КИСЕЛЕВ: И об Украине, совершенно верно.
Н.ИВАНОВА: Крайне неприятные. Крайне неполиткорректные. Я уж и цитировать-то, я не знаю, можно ли…
Е.КИСЕЛЕВ: Ну цитируйте, цитируйте.
Н.ИВАНОВА: Но на самом деле…
Е.КИСЕЛЕВ: Это же не Вы говорите, это же Вы цитируете.
Н.ИВАНОВА: Да, это Бродский говорит, да.
Е.КИСЕЛЕВ: Все, что опубликовано, можно цитировать.
Н.ИВАНОВА: Можно цитировать. Если я сейчас найду, я процитирую. Но на самом деле, про кораблик, кораблик:
Лети по воле волн, кораблик.
Твой парус похож на помятый рублик.
Из трюма доносится визг республик.
Трещит обшивка по швам на ребрах.
Кормщик болтает о хищных рыбах.
Пища даже у самых храбрых
валится изо рта.
письма, обвязанные тесемкой,
вам продает, изумляя синькой
взора, прижитое с туземкой
Во всяком случае, во всяком случае, вот его темперамент был, конечно, и общественным. Вот он, например, знаете, такую…
Е.КИСЕЛЕВ: Я его даже цитировал, это стихотворение, в передаче о маршале Жукова, вот, в рамках нынешнего проекта.
Н.ИВАНОВА: Нет, ну это абсолютно правильно.
Е.КИСЕЛЕВ: Быть может, лучше ничего никто не написал.
Н.ИВАНОВА: После событий октября 1993 года он прислал открытку Лосеву, автору замечательной биографии Бродского…
Е.КИСЕЛЕВ: Да, недавно от нас ушедшего.
Е.КИСЕЛЕВ: Он тоже жил в Америке…
Н.ИВАНОВА: Да, в Дарфурском колледже…
Е.КИСЕЛЕВ: В Дарфурском колледже, замечательный.
Е.КИСЕЛЕВ: А кстати, собирался? Не собирался?
Н.ИВАНОВА: Нет. Нет. Его Собчак уговаривал очень…
Е.КИСЕЛЕВ: Потому что разные, разные слухи на эту тему были.
Н.ИВАНОВА: Ну, во всяком случае…
Е.КИСЕЛЕВ: Собчак действительно уговаривал, да, покойный?
Е.КИСЕЛЕВ: Но он ведь от него, от него, по-моему, отрекся.
Н.ИВАНОВА: Ну нет, он не отрекся, но он как-то, ну, не любил он своих ранних стихов…
Е.КИСЕЛЕВ: Не любил?
Н.ИВАНОВА: Также, как Пастернак не любил многих ранних стихов. Но…
Е.КИСЕЛЕВ: Где была граница между ранними и поздними? Что, что для него был рубеж?
Н.ИВАНОВА: Я думаю, что для него был границей, я думаю, что те стихи, которые он начал писать уже в Норинской, может быть, когда он был в ссылке, может быть, тогда у него открылась новая поэтическая биография, скажем так, новая поэтическое дыхание – думаю, что тогда.
Е.КИСЕЛЕВ: Написанное до суда, до ссылки…
Н.ИВАНОВА: В момент суда уже стихи, которые сочинялись. В тюрьме сочинялись стихи. В ссылке писались очень интенсивно, и он там и язык изучал английский очень интенсивно, и английскую поэзию по-настоящему. Потому что ему, например, Лидия Корнеевна Чуковская прислала туда в ссылку том, антологию английской поэзии, по которой он по-настоящему ее изучал. На самом деле, он же не был образованным совсем человеком. Как Вы понимаете, он же бросил школу в восьмом классе.
Е.КИСЕЛЕВ: Да, бросил школу в восьмом классе.
Е.КИСЕЛЕВ: Высшего образования не имел.
Н.ИВАНОВА: Да не, не.
Е.КИСЕЛЕВ: Что не мешало ему преподавать в американских университетах.
Н.ИВАНОВА: Ну, он замечательным образом себя… Понимаете, вот как мне кажется, что поразило, может быть, поэтов, которые вместе с ним входили в эту самую четверку, на самом деле, это был взлет, конечно, гения. Если прочитать количество хотя бы трудов или хотя бы интервью, которые дал Бродский, публикации Бродского, его эссе на английском языке, его комментарии к стихам Цветаевой, к длинным стихотворениям Цветаевой, например – это просто законченные работы высочайшего класса. В том числе, и филологически. Понимаете, они…
Е.КИСЕЛЕВ: Ну он и о политике писал, между прочим, свою публицистику…
Н.ИВАНОВА: И о политике писал.
Е.КИСЕЛЕВ: Так что, вот, он все-таки был, мне кажется…
Н.ИВАНОВА: Редкий был человек, в этом смысле.
Е.КИСЕЛЕВ: Лукавил, лукавил, когда говорил…
Н.ИВАНОВА: Что он не политический совсем?
Е.КИСЕЛЕВ: …что он не политический, и политика его не интересует.
Е.КИСЕЛЕВ: Т.е. совсем незадолго до смерти?
Н.ИВАНОВА: Да, совсем…
Е.КИСЕЛЕВ: Это было Ваше первое знакомство?
Н.ИВАНОВА: Была переписка в связи с публикациями. Вот. А тогда, когда я у него была, то он страшно интересовался всем, всем, что происходит в стране. Не только… ясно было, что он знает по газетам, но он спрашивал, естественно, и о друзьях, и о знакомых, и кстати, о литераторах не только российских, но и об армянском писателе Мартевосяне, от нас недавно ушедшем, о грузинском замечательном прозаике Отаре Чиладзе. Познакомил меня со своим котом, с кошкой Миссисипи. Сам, между прочим, мыл посуду и готовил чай, кофе, там, и организовывал маленький столик у себя, на втором этаже у своей знакомой, когда он поднимался. Потому что внизу жили семья, дочка, жена и он, а работать он уходил на второй этаж этого особняка, пока не…
Е.КИСЕЛЕВ: Где и умер.
Н.ИВАНОВА: Да, где… Он умер уже в другом, они переехали в другой конец Нью-Йорка.
Е.КИСЕЛЕВ: Ага, это уже другой… Уехали.
Н.ИВАНОВА: Это из Гринвич-виллидж уехали, это уже был другой дом.
Е.КИСЕЛЕВ: Но у него тоже был второй этаж…
Н.ИВАНОВА: Да, да, да.
Е.КИСЕЛЕВ: И там его нашли…
Е.КИСЕЛЕВ: …наутро мертвым, как он…
Н.ИВАНОВА: А в первой концовке…
Е.КИСЕЛЕВ: Да. Размышления, ну а как же.
Н.ИВАНОВА: О мире после смерти. Конечно же.
Н.ИВАНОВА: Вот, вот, вот. В 32 года он уже понимал, что может… Что смерть…
Е.КИСЕЛЕВ: А главное, Бродского… Главное, Бродского надо читать.
Е.КИСЕЛЕВ: Надо читать, потому что это поразительно.
Н.ИВАНОВА: Я бы даже сказала, что учить наизусть.
Е.КИСЕЛЕВ: И учить наизусть.
Н.ИВАНОВА: Потому что у Бродского было такое правило для своих студентов: мало того, что 300 наименований книг он им давал тех, которые они должны были прочитать в течение, там, двух семестров, он еще обязательно им велел на каждое новое заседание, ну, встречу в их семинаре учить стихотворение. Вот учить. Вот его надо учить.
Е.КИСЕЛЕВ: Это вам на пользу пойдет, господа. Читайте Бродского. И кстати, если кому-то действительно интересна жизнь, биография, творчество Иосифа Александровича, я очень рекомендую прочитать обязательно сегодня упоминавшуюся книгу Льва Лосева об Иосифе Бродском, которая недавно вышла в издательстве…
Н.ИВАНОВА: А если есть одна секундочка, то я бы хотела закончить…
Е.КИСЕЛЕВ: Про отношения с Солженицыным…
Н.ИВАНОВА: Да. …рождественским стихотворением Иосифа Бродского, потому что Иосиф Бродский написал много рождественских стихов. Мы не говорили сегодня еще о религии, о понимании религии, о том, как себя идентифицировал Бродский, с кем. Но вот рождественские стихи он всегда писал в последние годы.
Что нужно для чуда? Кожух овчара,
щепотка сегодня, крупица вчера,
и к пригоршне завтра добавь на глазок
огрызок пространства и неба кусок.
И чудо свершится. Зане чудеса,
к земле тяготея, хранят адреса,
настолько добраться стремясь до конца,
что даже в пустыне находят жильца.
А если ты дом покидаешь — включи
звезду на прощанье в четыре свечи,
чтоб мир без вещей освещала она,
вослед тебе глядя, во все времена.
[youtube.player]Председатель Совнаркома, Наркомпроса, Мининдела!
Эта местность мне знакома, как окраина Китая!
Эта личность мне знакома! Знак допроса вместо тела.
Многоточие шинели. Вместо мозга -- запятая.
Вместо горла -- темный вечер. Вместо буркал -- знак деленья.
Вот и вышел человечек, представитель населенья.
Вот и вышел гражданин,
достающий из штанин.
"А почем та радиола?"
"Кто такой Савонарола?"
"Вероятно, сокращенье".
"Где сортир, прошу прощенья?"
Входит Пушкин в летном шлеме, в тонких пальцах -- папироса.
В чистом поле мчится скорый с одиноким пассажиром.
И нарезанные косо, как полтавская, колеса
с выковыренным под Гдовом пальцем стрелочника жиром
оживляют скатерть снега, полустанки и развилки
обдавая содержимым опрокинутой бутылки.
Прячась в логово свое
волки воют "ё-моё".
"Жизнь -- она как лотерея".
"Вышла замуж за еврея".
"Довели страну до ручки".
"Дай червонец до получки".
Входит Гоголь в бескозырке, рядом с ним -- меццо-сопрано.
В продуктовом -- кот наплакал; бродят крысы, бакалея.
Пряча твердый рог в каракуль, некто в брюках из барана
превращается в тирана на трибуне мавзолея.
Говорят лихие люди, что внутри, разочарован
под конец, как фиш на блюде, труп лежит нафарширован.
Хорошо, утратив речь,
встать с винтовкой гроб стеречь.
"Не смотри в глаза мне, дева:
все равно пойдешь налево".
"У попа была собака".
"Оба умерли от рака".
Входит Лев Толстой в пижаме, всюду -- Ясная Поляна.
(Бродят парубки с ножами, пахнет шипром с комсомолом.)
Он -- предшественник Тарзана: самописка -- как лиана,
взад-вперед летают ядра над французским частоколом.
Се -- великий сын России, хоть и правящего класса!
Муж, чьи правнуки босые тоже редко видят мясо.
Чудо-юдо: нежный граф
превратился в книжный шкаф!
"Приучил ее к минету".
"Что за шум, а драки нету?"
"Крыл последними словами".
"Кто последний? Я за вами".
Входит пара Александров под конвоем Николаши.
Говорят "Какая лажа" или "Сладкое повидло".
По Европе бродят нары в тщетных поисках параши,
натыкаясь повсеместно на застенчивое быдло.
Размышляя о причале, по волнам плывет "Аврора",
чтобы выпалить в начале непрерывного террора.
Ой ты, участь корабля:
скажешь "пли!" -- ответят "бля!"
"Сочетался с нею браком".
"Все равно поставлю раком".
"Эх, Цусима-Хиросима!
Жить совсем невыносимо".
Входят Герцен с Огаревым, воробьи щебечут в рощах.
Что звучит в момент обхвата как наречие чужбины.
Лучший вид на этот город -- если сесть в бомбардировщик.
Глянь -- набрякшие, как вата из нескромныя ложбины,
размножаясь без резона, тучи льнут к архитектуре.
Кремль маячит, точно зона; говорят, в миниатюре.
Ветер свищет. Выпь кричит.
Дятел ворону стучит.
"Говорят, открылся Пленум".
"Врезал ей меж глаз поленом".
"Над арабской мирной хатой
гордо реет жид пархатый".
Входит Сталин с Джугашвили, между ними вышла ссора.
Быстро целятся друг в друга, нажимают на собачку,
и дымящаяся трубка. Так, по мысли режиссера,
и погиб Отец Народов, в день выкуривавший пачку.
И стоят хребты Кавказа как в почетном карауле.
Из коричневого глаза бьет ключом Напареули.
Друг-кунак вонзает клык
в недоеденный шашлык.
"Ты смотрел Дерсу Узала?"
"Я тебе не всё сказала".
"Раз чучмек, то верит в Будду".
"Сукой будешь?" "Сукой буду".
Входит с криком Заграница, с запрещенным полушарьем
и с торчащим из кармана горизонтом, что опошлен.
Обзывает Ермолая Фредериком или Шарлем,
придирается к закону, кипятится из-за пошлин,
восклицая: "Как живете!" И смущают глянцем плоти
Рафаэль с Буонаротти -- ни черта на обороте.
Пролетарии всех стран
Маршируют в ресторан.
"В этих шкарах ты как янки".
"Я сломал ее по пьянке".
"Был всю жизнь простым рабочим".
"Между прочим, все мы дрочим".
Входят Мысли о Грядущем, в гимнастерках цвета хаки.
Вносят атомную бомбу с баллистическим снарядом.
Они пляшут и танцуют: "Мы вояки-забияки!
Русский с немцем лягут рядом; например, под Сталинградом".
И, как вдовые МатрЈны, глухо воют циклотроны.
В Министерстве Обороны громко каркают вороны.
Входишь в спальню -- вот те на:
на подушке -- ордена.
"Где яйцо, там -- сковородка".
"Говорят, что скоро водка
снова будет по рублю".
"Мам, я папу не люблю".
Входит некто православный, говорит: "Теперь я -- главный.
У меня в душе Жар-птица и тоска по государю.
Скоро Игорь воротится насладиться Ярославной.
Дайте мне перекреститься, а не то -- в лицо ударю.
Хуже порчи и лишая -- мыслей западных зараза.
Пой, гармошка, заглушая саксофон -- исчадье джаза".
И лобзают образа
с плачем жертвы обреза.
"Мне -- бифштекс по-режиссерски".
"Бурлаки в Североморске
тянут крейсер бечевой,
исхудав от лучевой".
Входят Мысли о Минувшем, все одеты как попало,
с предпочтеньем к чернобурым. На классической латыни
и вполголоса по-русски произносят: "ВсЈ пропало,
а) фокстрот под абажуром, черно-белые святыни;
б) икра, севрюга, жито; в) красавицыны бели.
Но -- не хватит алфавита. И младенец в колыбели,
слыша "баюшки-баю",
отвечает: "мать твою!" ".
"Влез рукой в шахну, знакомясь".
"Подмахну -- и в Сочи". "Помесь
лейкоцита с антрацитом
называется Коцитом".
Входят строем пионеры, кто -- с моделью из фанеры,
кто -- с написанным вручную содержательным доносом.
С того света, как химеры, палачи-пенсионеры
одобрительно кивают им, задорным и курносым,
что врубают "Русский бальный" и вбегают в избу к тяте
выгнать тятю из двуспальной, где их сделали, кровати.
Что попишешь? Молодежь.
Не задушишь, не убьешь.
"Харкнул в суп, чтоб скрыть досаду".
"Я с ним рядом срать не сяду".
"А моя, как та мадонна,
не желает без гондона".
Входит Лебедь с Отраженьем в круглом зеркале, в котором
взвод берЈз идет вприсядку, первой скрипке корча рожи.
Пылкий мэтр с воображеньем, распаленным гренадером,
только робкого десятку, рвет когтями бархат ложи.
Дождь идет. Собака лает. Свесясь с печки, дрянь косая
с голым задом донимает инвалида, гвоздь кусая:
"Инвалид, а инвалид.
У меня внутри болит".
"Ляжем в гроб, хоть час не пробил!"
"Это -- сука или кобель?"
"Склока следствия с причиной
прекращается с кончиной".
Входит Мусор с криком: "Хватит!" Прокурор скулу квадратит.
Дверь в пещеру гражданина не нуждается в "сезаме".
То ли правнук, то ли прадед в рудных недрах тачку катит,
обливаясь щедрым недрам в масть кристальными слезами.
И за смертною чертою, лунным блеском залитою,
челюсть с фиксой золотою блещет вечной мерзлотою.
Знать, надолго хватит жил
тех, кто головы сложил.
"Хата есть, да лень тащиться".
"Я не блядь, а крановщица".
"Жизнь возникла как привычка
раньше куры и яичка".
Мы заполнили всю сцену! Остается влезть на стену!
Взвиться соколом под купол! Сократиться в аскарида!
Либо всем, включая кукол, языком взбивая пену,
хором вдруг совокупиться, чтобы вывести гибрида.
Бо, пространство экономя, как отлиться в форму массе,
кроме кладбища и кроме черной очереди к кассе?
Эх, даешь простор степной
без реакции цепной!
"Дайте срок без приговора!"
"Кто кричит: "Держите вора!"?"
"Рисовала член в тетради".
"Отпустите, Христа ради".
Входит Вечер в Настоящем, дом у чорта на куличках.
Скатерть спорит с занавеской в смысле внешнего убранства.
Исключив сердцебиенье -- этот лепет я в кавычках --
ощущенье, будто вычтен Лобачевский из пространства.
Ропот листьев цвета денег, комариный ровный зуммер.
Глаз не в силах увеличить шесть-на-девять тех, кто умер,
кто пророс густой травой.
Впрочем, это не впервой.
"От любви бывают дети.
Ты теперь один на свете.
Помнишь песню, что, бывало,
я в потемках напевала?
Это -- кошка, это -- мышка.
Это -- лагерь, это -- вышка.
Это -- время тихой сапой
убивает маму с папой".
Читайте также:
