Кто забыл все слова кроме чума

Гребенщиков Борис & 'Аквариум'

Тексты песен БГ

Тексты песен БГ

Комната, лишенная зеркал

Сын человеческий, где ты,

Скажи мне еще один раз,

Скажи мне прямо, кто мы теперь,

Скажи мне истинно, где мы сейчас,

Ведь я думал, все будет честно.

Шелковый шарф - на шлем,

Но это битва при закрытых дверях,

Борьба жизни черт знает с чем.

И кто-то считает, что это подвох,

А кто-то кричит, что провал.

И каждое слово - признак того, что мы

В комнате, лишенной зеркал.

Сегодня мне снился ангел,

Похожий на Брюса Ли.

Он нес мне жидкость для прочистки мозгов,

Стакан портвейна для хозяев земли,

Но я был мудр и светел,

Я взялся за дело всерьез

И я умер, выбирая ответ,

Хотя никто не думал задавать мне вопрос.

А друг мой Ленский у пивного ларька

Сокрушался, что литр так мал.

А очередь хором читала стихи

О комнате, лишенной зеркал.

Нас всех учили с любовью

Смотреть не вверх, а вперед.

Но любовь стреляет из обоих стволов,

Как только ты выйдешь на взлет.

А что в самом деле - увлечься

Одной из тех благородных девиц,

Что воткнет тебе под ребра перо,

Чтобы нагляднее было думать про птиц.

Но будь я тобой, я бы отправил их всех

На съемки сцены про первый бал,

А сам бы смеялся с той стороны стекла

Комнаты, лишенной зеркал.

У черных есть чувство ритма,

У белых - чувство вины,

Но есть третьи - без особых примет,

Что смотрят на женщин только ниже спины.

Но я не был сосчитан,

Я видел это со стороны.

Мне как-то странно служить любовником муз,

Стерилизованным в процессе войны,

Где выжил тот, кто был заранее мертв,

А выиграл только тот, кто не встал,

И только герои снимают рашпилем грим

Комнаты, лишенной зеркал.

И вот два достойных занятья

Для тех, кто выше нуля

Торговля открытками с видом на плешь

Или дикий крик: "Право руля!",

И, значит, я списан, как мертвый,

И мне положен конец.

Но я благодарен всем, стрелявшим в меня,

Теперь я знаю, что такое свинец.

И кто-то смеется, как серебрянный зверь,

Глядя в наполненный зал.

А я просто здесь, я праздную радостный сон

О комнате, лишенной зеркал.

Ты - животное лучше любых других,

Я лишь дождь на твоем пути.

Золотые драконы в лесах твоих,

От которых мне не уйти.

И, отмеченный светом твоих зрачков,

Не сумеет замкнуть свой круг.

Но пески Петербурга заносят нас

И следы наших древних рук.

Ты могла бы быть луком, но кто стрелок,

Если каждый не лучше всех?

Здесь забыто искусство спускать курок

И ложиться лицом на снег.

И порою твой взгляд нестерпим для глаз,

А порою он, как зола.

Но пески Петербуга заносят нас

Всех по ту сторону стекла.

Ты спросила нас:"Кто?", я ответил: "Я",

Не сочтя еще это за честь.

Ты спросила:"Куда?", я сказал: "С тобой,

Если там хоть что-нибудь есть".

Ты спросила: "А если?", и я промолчал,

Уповая на чей-нибудь дом.

Ты сказала: "Я лгу", я сказал: "Пускай,

Тем приятнее будет вдвоем".

И когда был разорван занавес дня,

Наши кони пустились в пляс.

По заре, по воде и среди огня,

Окончательно бросив нас,

Потому что твой взгляд, как мои слова,

Не надежнее, чем вода.

И спросили меня: "А жив ли ты?"

Я сказал: "Если с ней, то да!"

Танцуем всю ночь, танцуем весь день,

В эфире опять одна дребедень,

Но это не зря, хотя,может быть,невзначай

Гармония мира не знает границ - сейчас мы будем пить чай.

Прекрасная ты, достаточный я,

Наверное, мы - плохая семья,

И это не зря, хотя, может быть, невзначай

Гармония мира не знает границ - сейчас мы будем пить чай.

Мне кажется, мы - как в старом кино,

Пора обращать воду в вино,

И это не зря, хотя, может быть, невзначай

Гармония мира не знает границ - сейчас мы будем пить чай.

Уйдешь своим путем

Когда я встал на перекрестке,

Я заметил, что места там нет.

Когда погасят свет.

И кто-то, по виду из тех гусей,

Что наводили стрему на Рим,

Сказал мне: "Жди, когда она уйдет своим путем,

И тогда ты пойдешь своим".

Она обернулась, она сказала:

"Послушай, ты мертв давно, зачем ты здесь?"

Он засмеялся и сел

На поезд, что уходит в час - шесть.

И тогда она забыла вчерашний день,

Чтобы яснее увидеть суть.

Но я стоял и смотрел, как горит звезда

Того, кто ушел в свой путь.

И есть разные лица в виде дверей,

И есть твое, что в виде стены.

И есть руки мои, что ждут лебедей,

Не вернувшихся с места войны.

А ты твердишь, что нет на моем пути огня,

И там один лишь дым.

Ну, что же, обсудим достоинства наших путей,

Когда мы оба уйдем своим.

Я все равно был выше твоих небес,

И я был ниже твоих глубин.

Но все, кого я любил, одеты в смерть или в митрил.

И это значит, что я здесь один.

И ты не дурна, но все время хочешь меня,

Рождая страсть от тебя отдохнуть.

Я совсем не аскет, но я хочу спросить:

"Не пора ли тебе в твой путь?".

И хочешь - верь, или не верь - когда ты закроешь дверь,

Я не вспомню даже лица.

Я буду чертовски рад, когда ты вернешься назад.

Но это где-нибудь ближе к преддверью конца.

Ну а теперь, пока у меня есть я,

Поверь мне, я хочу быть с ним,

И я буду счастлив, когда ты уйдешь своим путем

Хотя, должно быть, пьяны с утра.

Но как не пить при такой работе,

И я храню для них водку в пальто.

И мне хотелось бы петь об этом,

Но этот текст не залитует никто.

Иван спешит на работу,

Он спешит на работу, не торопясь.

Похоже, что ему все равно,

Успеет ли он к 9 часам.

Осенний парк, опавшие листья

Такая прекрасная грязь!

Он был инженером, теперь он сторож,

Он выбрал себе это сам.

И его беломор горит на лету,

И это - новая жизь на новом посту.

Когда я смотрю в окошко,

Я вижу, как кто-то идет по крыше.

Может быть, это собака (кошка),

А может быть, это крот.

Я вижу не слишком ясно,

Мешает крутой наклон той крыши.

Может быть, это букашка,

А может быть, это слон.

Над ними ясное небо,

Под ними хрупкий карниз.

И я не знаю, что делать, чтобы

Помочь им спуститься вниз.

И я сижу у окна и смотрю в пустоту,

И это - новая жизнь на новом посту.

С утра шел снег

Выключи свет, оставь записку, что нет нас дома.

На цыпочках мимо открытых дверей

Туда, где все светло, туда, где все молча.

И можно быть надменной, как сталь,

Можно делать вид, что все не так, как должно быть.

И можно говорить, что мы играем в кино

О людях, живущих под высоким давленьем.

Но с утра шел снег, с утра шел снег.

Ты можешь быть кем-то еще,

Если ты хочешь, если ты хочешь.

Ты помнишь, я знал себя,

Мои следы лежали, как цепи.

Я жил, уверенный в том, что я прав,

Но вот выпал снег,

И я опять не знаю, кто я.

И кто-то сломан и не хочет быть целым,

И кто-то занят собственным делом.

Можно быть рядом, но не ближе, чем кожа.

Но есть что-то лучшее, и это так просто.

С утра шел снег, с утра шел снег.

Ты можешь быть кем-то еще,

Если ты хочешь, если ты хочешь.

С утра шел снег, с утра шел снег.

Ты можешь делать что-то еще,

Если ты хочешь, если ты хочешь.

Какая рыба в океане плавает быстрее всех?

Какая рыба в океане плавает быстрее всех?

Я хочу знать, я хочу знать, я всегда хотел знать,

Какая рыба в океане плавает быстрее всех?

Я долго был занят чужими делами,

Я пел за ненакрытым столом.

Но кто сказал вам, что я был с вами,

Что мы пели одно об одном?

Вы видели шаги по ступеням, но

Кто сказал вам, что я шел наверх?

Я просто ставил опыты о том, какая

Рыба быстрее всех.

Я не хочу говорить вам "нет",

Но поймете ли вы мое "да"?

Двери открыты,ограда тю-тю,

Но войдете ли вы сюда?

Я спросил у соседа: "Почему ты так глуп?",

Он принял мои слезы за смех,

Он ни разу не раздумывал о том, какая

Рыба быстрее всех.

Вавилон - город, как город,

Печалится об этом не след.

Если ты идешь, то мы идем в одну сторону,

Другой стороны просто нет.

Ты выбежал на улицу купить вина,

Ты вернулся, но вместо дома - стена.

Зайди ко мне, и мы подумаем вместе о

Рыбе, что быстрее всех.

Какая рыба в океане плавает быстрее всех?

Какая рыба в океане плавает быстрее всех?

Я хочу знать, я хочу знать, я всегда хотел знать,

Какая рыба в океане плавает быстрее всех?

Дай мне напиться железнодорожной воды.

Дай мне напиться железнодорожной воды.

Мне нравится лето тем, что летом тепло.

Зима мне мила тем, что замерзло стекло,

Меня не видно в окно, и слег замел следы.

Когда я был младше, я ставил мир по местам.

Когда я был младше, я ставил мир по местам.

Теперь я пью свой wine, я ем свой cheese,

Я качусь по наклонной - не знаю, вверх или вниз.

Я стою на холме - не знаю, здесь или там.

Мы были знакомы, я слышал, что это факт.

Мы были знакомы, я слышал, что это факт.

Но сегодня твой мозг жужжит, как фреза.

Здесь слишком светло, и ты не видишь глаза,

Но вот я пою, попадешь ли ты в такт?

И есть те, кто верит, и те, кто смотрит из лож.

И даже я порою уверен, что вижу, где ложь.

Но, когда ты проснешься, скрой свой испуг.

Это был не призрак, это был только звук,

Это тронулся поезд, на который ты не попадешь.

Так дай мне напиться железнодорожной воды.

Дай мне напиться железнодорожной воды.

Я писал эти песни в конце декабря,

Голый, в снегу, при свете полной луны.

Но если ты меня слышишь, наверное это не зря.

У меня был друг, его звали Фома,

Он забыл все слова кроме слова "чума".

С утра было лето, а теперь зима,

Наверное, мой ревер сошел с ума.

Я устал пить чай, устал пить вино,

Зажег весь свет, но стало темно.

Десять лет я озвучивал фильм,

Но это было немое кино.

Панки любят грязь, а хиппи - цветы.

И тех, и других берут в менты.

Ты можешь жить, любя, ты можешь жить, грубя,

Самый удобный способ познакомиться с городом — это попытаться узнать, как здесь работают, как здесь любят и как здесь умирают.

Вопрос: как добиться того, чтобы не терять зря времени? Ответ: почувствовать время во всей его протяженности. Средства: проводить дни в приёмной у зубного врача на жестком стуле; сидеть на балконе в воскресенье после обеда; слушать доклады на непонятном для тебя языке; выбирать самые длинные и самые неудобные железнодорожные маршруты и, разумеется, ездить в поездах стоя; торчать в очереди у театральной кассы и не брать билета на спектакль и т.д. и т.п..

Гнойники необходимо вскрывать.

Газеты интересуются только улицей.

Общественное мнение — это же святая святых: никакой паники, главное — без паники.

Стихийное бедствие и на самом деле вещь довольно обычная, но верится в него с трудом, даже когда оно обрушится на вашу голову. В мире всегда была чума, всегда была война. И однако ж, и чума и война, как правило, заставали людей врасплох.

Стихийное бедствие не по мерке человеку, потому-то и считается, что бедствие — это нечто ирреальное, что оно-де дурной сон, который скоро пройдет.

Никто никогда не будет свободен, пока существуют бедствия.

Поскольку мёртвый человек приобретает в твоих глазах весомость, только если ты видел его мёртвым, то сто миллионов трупов, рассеянных по всей истории человечества, в сущности, дымка, застилающая воображение.

Главное — это ясно осознать то, что должно быть осознано, прогнать прочь бесплодные видения и принять надлежащие меры.

Человек не может представить себе чуму или представляет ее неверно.

Вот что дает уверенность — повседневный труд. Всё прочее держится на ниточке, все зависит от того самого незначительного движения. К этому не прилепишься. Главное — это хорошо делать своё дело.

Чума щадит людей тщедушных и обрушивается в первую очередь на людей могучей комплекции.

В науке, как и в жизни, гипотезы всегда опасны.

Не может человек вечно находиться в одиночестве.

Для большинства больных единственная перспектива — больница, а он, врач, знал, что такое больница в представлении бедноты.

Нетерпеливо подгонявшие настоящее, враждебно косящиеся на прошлое, лишённые будущего, мы были подобны тем, кого людское правосудие или людская злоба держат за решеткой.

Они закрывали глаза на внешний мир, извечный целитель всех бед.

Для любящего знать в подробностях, что делает любимое существо, есть источник величайшей радости.

В обычное время мы все, сознавая это или нет, понимаем, что существует любовь, для которой нет пределов, и тем не менее соглашаемся, и даже довольно спокойно, что наша-то любовь, в сущности, так себе, второго сорта.

Раздражение и злость не те чувства, которые можно противопоставить чуме.

Женятся, еще любят немножко друг друга, работают. Работают столько, что забывают о любви.

Так бывает нередко — человек мучается, мучается и сам того не знает.

Нет ни одного даже самого прискорбного события, в котором не было бы своих хороших сторон.

Очень уж утомительна жалость, когда жалость бесполезна.

Чтобы бороться с абстракцией, надо хоть отчасти быть ей сродни.

Чужой пример заразителен.

До четырех часов утра человек, в сущности, ничего не делает и спит себе спокойно, если даже ночь эта была ночью измены. Да, человек спит в этот час, и очень хорошо, что спит, ибо единственное желание измученного тревогой сердца — безраздельно владеть тем, кого любишь, или, когда настал час разлуки, погрузить это существо в сон без сновидений, дабы продлился он до дня встречи.

Запрещается во время чумы плевать на котов.

Даже тот, кто не болен, всё равно носит болезнь у себя в сердце.

Начало бедствий, равно как и их конец, всегда сопровождается небольшой дозой риторики. В первом случае ещё не утрачена привычка, а во втором она уже успела вернуться. Именно в разгар бедствий привыкаешь к правде, то есть к молчанию.

Взгляд, где читается такая доброта, всегда будет сильнее любой чумы.

Согласно религии, первая половина жизни человека — это подъём, а вторая – спуск, и, когда начинается этот самый спуск, дни человека принадлежат уже не ему, они могут быть отняты в любую минуту.

Никто, кроме пьяниц, здесь не смеётся, а они смеются слишком много и часто.

Поначалу, когда считалось, что разразившаяся эпидемия — просто обычная эпидемия, религия была ещё вполне уместна. Но когда люди поняли, что дело плохо, все разом вспомнили, что существуют радости жизни.

Человек всегда нуждается в помощи.

Я слишком много времени провёл в больницах, чтобы меня соблазняла мысль о коллективном возмездии.

Придавая непомерно огромное значение добрым поступкам, мы в конце концов возносим косвенную, но неумеренную хвалу самому злу. Ибо в таком случае легко предположить, что добрые поступки имеют цену лишь потому, что они явление редкое, а злоба и равнодушие куда более распространённые двигатели людских поступков. Вот этой-то точки зрения рассказчик ничуть не разделяет. Зло, существующее в мире, почти всегда результат невежества, и любая добрая воля может причинить столько же ущерба, что и злая, если только эта добрая воля недостаточно просвещена. Люди — они скорее хорошие, чем плохие, и, в сущности, не в этом дело. Но они в той или иной степени пребывают в неведении, и это-то зовется добродетелью или пороком, причём самым страшным пороком является неведение, считающее, что ему всё ведомо, и разрешающее себе посему убивать. Душа убийцы слепа, и не существует ни подлинной доброты, ни самой прекрасной любви без абсолютной ясности видения.

Никому же не придёт в голову хвалить учителя, который учит, что дважды два — четыре.

В истории всегда и неизбежно наступает такой час, когда того, кто смеет сказать, что дважды два — четыре, карают смертью.

Не может человек по-настоящему разделить чужое горе, которое не видит собственными глазами.

Разве можно рассчитывать на чиновников. Не затем они сидят в канцеляриях, чтобы понимать людей.

Попробуй угадай, чем насыщен неподвижный воздух — угрозами или пылью и зноем.

Чтобы постичь чуму, надо было наблюдать, раздумывать. Ведь она проявляла себя лишь, так сказать, негативными признаками.

В тридцать лет человек уже начинает стариться.

Чума — это значит начинать всё сначала.

Единственное, что для меня ценно, — это умереть или жить тем, что любишь.

Быть честным — значит делать своё дело.

Легко быть на стороне благого дела.

Очевидность обладает чудовищной силой и всегда в конце концов восторжествует.

Похороны такие же, только нам-то еще приходится заполнять карточки. Так что прогресс налицо.

Привычка к отчаянию куда хуже, чем само отчаяние.

Тот вечерний час, когда верующие католики придирчиво вопрошают свою совесть, этот вечерний час тяжел для узника или изгнанника, которым некого вопрошать, кроме пустоты.

Не могут люди обходиться без людей.

Единственный способ не отделяться от людей — это прежде всего иметь чистую совесть.

Единственный способ объединить людей — это наслать на них чуму.

Лгать слишком утомительно.

Стыдно быть счастливым одному.

Разве есть на свете хоть что-нибудь, ради чего можно отказаться от того, что любишь?

Даже на смертном одре я не приму этот мир Божий, где истязают детей.

Из всего и всегда можно извлечь поучение.

Нет на свете ничего более значимого, чем страдание дитяти и ужас, который влекут за собой эти страдания, и причины этого страдания, кои необходимо обнаружить.

Кто возьмётся утверждать, что века райского блаженства могут оплатить хотя бы миг человеческих страданий?

Когда невинное существо лишается глаз, христианин может только или потерять веру, или согласиться тоже остаться без глаз.

У священнослужителей не бывает друзей.

Теперь покойники не были, как прежде, просто чем-то забытым, к кому приходят раз в году ради очистки совести. Они стали непрошеными втирушами, которых хотелось поскорее забыть

Спекулянты, понятно, не остались в стороне и предлагали по баснословным ценам продукты первой необходимости, уже исчезнувшие с рынка. Бедные семьи попали в весьма тяжелое положение, тогда как богатые почти ни в чем не испытывали недостатка. Казалось бы, чума должна была укрепить узы равенства между нашими согражданами именно из-за той неумолимой беспристрастности, с какой она действовала по своему ведомству, а получилось наоборот — эпидемия в силу обычной игры эгоистических интересов еще больше обострила в сердцах людей чувство несправедливости.

Думая, как бы поскорее освободить своих близких из пленения, он уже не думает о том, кого надо освободить.

Никто не способен по-настоящему думать ни о ком, даже в часы самых горьких испытаний. Ибо думать по-настоящему о ком-то — значит думать о нём постоянно, минута за минутой, ничем от этих мыслей не отвлекаясь: ни хлопотами по хозяйству, ни пролетевшей мимо мухой, ни принятием пищи, ни зудом. Но всегда были и будут мухи и зуд. Вот почему жизнь очень трудная штука.

Сон человека куда более священная вещь, чем жизнь для зачумленных. Не следует портить сон честным людям. Это было бы дурным вкусом, а вкус как раз и заключается в том, чтобы ничего не пережевывать — это всем известно

Микроб — это нечто естественное. Всё прочее: здоровье, неподкупность, если хотите даже чистота, — все это уже продукт воли, и воли, которая не должна давать себе передышки. Человек честный, никому не передающий заразы, — это как раз тот, который ни на миг не смеет расслабиться.

На нашей планете существуют бедствия и жертвы и что надо по возможности стараться не встать на сторону бедствия.

Вся беда людей происходит оттого, что они не умеют пользоваться ясным языком.

Существуют бедствия и жертвы, и ничего больше.

Думаю, я просто лишен вкуса к героизму и святости. Единственное, что мне важно, — это быть человеком.

Человек обязан бороться на стороне жертв. Но если его любовь замкнётся только в эти рамки, к чему тогда и бороться.

Когда ждёшь слишком долго, то уж вообще не ждёшь.

Наш мир без любви — это мёртвый мир и неизбежно наступает час, когда, устав от тюрем, работы и мужества, жаждешь вызвать в памяти родное лицо, хочешь, чтобы сердце умилялось от нежности.

С той самой минуты, когда население позволяет себе лелеять хоть самую крошечную надежду, реальная власть чумы кончается.

Человек способен приблизиться лишь к подступам святости. Если так, то пришлось бы довольствоваться скромным и милосердным сатанизмом.

У каждого человека бывает в сутки — ночью ли, днем ли — такой час, когда он празднует труса, и что лично он боится только этого часа.

Нельзя до бесконечности сжимать свою волю в кулак, нельзя всё время жить в напряжении, и какое же это счастье одним махом ослабить наконец пучок собранных для борьбы сил.

Сейчас это уже окончательное, бесповоротное поражение, каким завершаются войны и которое превращает даже наступивший мир в неисцелимые муки. Доктор не знал, обрел ли под конец Тарру мир, но хотя бы в эту минуту был уверен, что ему самому мир заказан навсегда, точно так же как не существует перемирия для матери, потерявшей сына, или для мужчины, который хоронит друга.

Не так уж это много — любить другого, и, во всяком случае, любовь никогда не бывает настолько сильной, чтобы найти себе выражение.

И она тоже умрет, в свой черед — или умрет он, — и так никогда за всю жизнь они не найдут слов, чтобы выразить взаимную нежность.

Все, что человек способен выиграть в игре с чумой и с жизнью, — это знание и память.

Если это и значит выиграть партию, как должно быть тяжело жить только тем, что знаешь, и тем, что помнишь, и не иметь впереди надежды.

Не существует покоя без надежды.

Тепло жизни и образ смерти — вот что такое знание.

Пусть часы радости тянутся вдвое медленнее, чем часы ожидания.

Радость, в сущности, сродни ожогу, куда уж тут ею упиваться.

А сейчас ему, как и всем толпившимся на перроне, хотелось верить или делать вид, что они верят, будто чума может прийти и уйти, ничего не изменив в сердце человека.

То равенство, какого не сумели добиться нависшая над городам смерть, установило счастье освобождения, пусть только на несколько часов.

Вопреки всякой очевидности они хладнокровно отрицали тот факт, что мы познали безумный мир, где убийство одного человека было столь же обычным делом, как щелчок по мухе, познали это вполне рассчитанное дикарство, этот продуманный до мелочей бред, это заточение, чудовищно освобождавшее от всего, что не было сегодняшним днем, этот запах смерти, доводивший до одури тех, кого ещё не убила чума; они отрицали наконец, что мы были тем обезумевшим народом, часть которого, загнанная в жерло мусоросжигательной печи, вылетала в воздух жирным липким дымом, в то время как другая, закованная в цепи бессилия и страха, ждала своей очереди.

Чума была изгнанием, была разлукой в самом глубинном значении этого слова.

В каждом уголке города мужчины и женщины в различной степени жаждали некоего воссоединения, которое каждый толковал по-своему, но которое было для всех без изъятия одинаково недоступным. Большинство изо всех своих сил взывало к кому-то отсутствующему, тянулось к теплоте чьего-то тела, к нежности или к привычке. Кое-кто, подчас сам того не зная, страдал потому, что очутился вне круга человеческой дружбы, уже не мог сообщаться с людьми даже самыми обычными способами, какими выражает себя дружба, — письмами, поездами, кораблями. Другие, как, очевидно, Тарру — таких было меньшинство, — стремились к воссоединению с чем-то, чего и сами не могли определить, но именно это неопределимое и казалось им единственно желанным. И за неимением иного слова они, случалось, называли это миром, покоем.

Не так-то важно, имеет всё это смысл или не имеет, главное — надо знать, какой ответ дан человеческой надежде.

Существует на свете нечто, к чему нужно стремиться всегда и что иногда дается в руки, и это нечто — человеческая нежность.

Вполне справедливо, если хотя бы время от времени радость, как награда, приходит к тому, кто довольствуется своим уделом человека и своей бедной и страшной любовью.

Нет и не было у него такой боли, какой не перестрадали бы другие, и что в мире, где боль подчас так одинока, в этом было даже свое преимущество.

Возможно, ему тяжелее было думать о человеке преступном, чем о мертвом человеке.

А что такое, в сущности, чума? Тоже жизнь, и всё тут.

Люди всегда одни и те же. Но в этом-то их сила, в этом-то их невиновность.

Доктор Риэ решил написать эту историю, которая оканчивается здесь, написать для того, чтобы не уподобиться молчальникам, свидетельствовать в пользу зачумленных, чтобы хоть память оставить о несправедливости и насилии, совершенных над ними, да просто для того, чтобы сказать о том, чему учит тебя година бедствий: есть больше оснований восхищаться людьми, чем презирать их.

Любая радость находится под угрозой.

И в самом деле, вслушиваясь в радостные клики, идущие из центра города, Риэ вспомнил, что любая радость находится под угрозой. Ибо он знал то, чего не ведала эта ликующая толпа и о чем можно прочесть в книжках, — что микроб чумы никогда не умирает, никогда не исчезает, что он может десятилетиями спать где-нибудь в завитушках мебели или в стопке белья, что он терпеливо ждет своего часа в спальне, в подвале, в чемодане, в носовых платках и в бумагах и что, возможно, придет на горе и в поучение людям такой день, когда чума пробудит крыс и пошлет их околевать на улицы счастливого города.

Раз я знаю, что ты придешь, я могу тебя ждать сколько угодно.

Эпидемия, бунт и власть в императорской Москве 250 лет назад

Чума: путь в Москву

Считается, что в Москву эту заразу (строго говоря, чума — не вирусная, а бактериальная инфекция) занесли с театра русско-турецкой войны, из Молдавии и Валахии. В августе 1770 года зараза достигла Киева, затем Брянска.

Увертюра в военном госпитале. Без паники!

Карантин: монастыри и генералы

Рядом с Большим Каменным мостом располагалась крупнейшая московская мануфактура того времени — Большой суконный двор. С 1 января по 9 марта 1771 года на фабрике умерли 130 человек. Фабричная администрация то ли не поняла поначалу, от чего, то ли слишком хорошо поняла: объяви, что на Суконном чума, и о сбыте продукции придется забыть .

В момент врачебной проверки в марте на Суконном дворе обнаружилось 16 больных с сыпью и чумными бубонами, а сколько разбрелось по городу, уже никто не узнал.

Фабрику закрыли, здоровых рабочих перевели на другие предприятия, а больных увезли в подмосковный Николо-Угрешский монастырь, ставший первым чумным госпиталем. При этом Суконный двор так и не был окружен караулами, и многие рабочие сбежали после оглашения диагноза.

Генерал-поручику Еропкину придется вскоре воевать в Кремле и на Красной площади, и отнюдь не с чумой.

От весны до осени: Москва зачумленная

Императрица одной из первых поняла и другую вещь: настала пора заботиться о том, чтобы зараза не дошла до Петербурга. Интересны детали.

Велено было также не пропускать проезжающих из Москвы не только к Санкт-Петербургу, но и в местности между столицами. Карантины были устроены в Твери, Вышнем Волочке, Бронницах.

Все эти меры помогли предотвратить превращение московского бедствия в общероссийское. Есть данные, что чума попала из Москвы в Воронежскую, Архангельскую, Казанскую и Тульскую губернии, но общенациональной пандемии не случилось.

Однако стоило в июле установиться теплой погоде, иллюзии рухнули. Смертность стала превышать 100 человек за сутки, вымирали целые улицы в Преображенской, Семеновской и Покровской слободах.

На улицах круглосуточно горели костры из навоза или можжевельника.

Бывало, что трупы выбрасывали на улицу или тайно зарывали в огородах, садах и подвалах, несмотря на указ императрицы с угрозой вечной каторги за сокрытие информации о заболевших и умерших.

Фото: Hulton Archive / Getty Images

В обреченном городе не осталось власти, полиции и войска — и немедленно начались бесчинства и грабежи.

Фото: WestArchive / Vostock Photo

Рассказ мгновенно распространился по Москве, и толпы горожан устремились к Варварским воротам в надежде вымолить прощение у Богородицы. Священники, оставив храмы, служили молебны прямо на площади. Люди по очереди лазали к иконе, стоявшей над проемом ворот, по лестнице, просили исцеления, ставили свечи, целовали образ, оставляли пожертвования в специальном сундуке.

Московский митрополит Амвросий, понимая опасность скопления народа в разгар эпидемии, решил его прекратить: икону убрать в храм Кира и Иоанна на Солянке, а сундук с деньгами передать в Воспитательный дом.

Бой в Кремле и на Красной площади

Расправившись с митрополитом, мятежники двинулись на Остоженку, в дом генерал-поручика Еропкина, сохранившийся доныне. Еропкин оказался не робкого десятка; он продемонстрировал, что если в борьбе с чумой к сентябрю 1771 года власти особых успехов не добились, то с бунтовщиками справляться они умеют.

В ноябре, когда чума уже утихала, в Москве состоялась экзекуция: четыре человека, в том числе убийцы митрополита Амвросия, были повешены, 72 человека были биты кнутом, 89 человек высекли плетьми и отправили на казенные работы.

Граф Орлов. Последнее средство

Восстанавливать порядок в Москву Екатерина отправила графа Григория Орлова, который приехал в первопрестольную 26 сентября. Вслед за Орловым шли четыре полка лейб-гвардии.

Орлов снискал славу избавителя Москвы от мора. Принципиально новых санитарных мер, кроме укрепления застав и карантинов, он не ввел. Но пришла на помощь природа: начались ранние холода, и эпидемия стала понемногу сходить на нет.

Впрочем, стоит отдать графу Орлову должное: он начал с верного шага, не свойственного отечественным администраторам,— прибыв в Москву, сразу собрал консилиум специалистов и следовал его указаниям. Орлов велел заново разбить Москву на 27 санитарных участков, открыть дополнительные больницы и карантины. Орлов лично обходил все больницы, следил за лечением и питанием пациентов.

Более того. Понимая, что нищета и болезнь тесно связаны, Орлов организовал общественные работы по укреплению Камер-Коллежского вала вокруг Москвы: мужчинам платили по 15, а женщинам по 10 копеек в день. Боролся Орлов и с бродягами, разносившими заразу: их отправляли в Николо-Угрешский монастырь.

Фото: Alamy / Vostock Photo

По официальной статистике, с апреля по декабрь 1771 года в Москве умерли от чумы 56 672 человека. Но это не все — первые три месяца 1772 года чума в Москве, над которой в Петербурге уже отпраздновали победу, продолжалась, правда ежемесячное количество умерших снизилось до 30 человек. Об окончательном прекращении эпидемии было объявлено только в ноябре 1772 года.

А в одном из писем за границу сама Екатерина сообщала: чума в Москве похитила более 100 тысяч жизней. Это можно, пожалуй, рассматривать как невольное признание в том, что противостоять нежданной напасти по большому счету не смогли ни власти, ни общество.